В Новгородских писцовых книгах конца XV в. упоминаются запустевшие деревни, которые крестьяне некоторое время пашут «наездом», после чего получают от великого князя на эти деревни льготные грамоты с освобождением от податей на определенный срок, по истечении же этого срока должны «тянуть… дань».

В результате трудовой деятельности русского крестьянства на местах, запустевших в результате выше перечисленных причин, вырастают снова поселения («а то село поставлено на трех селищох»; «поставил у нас на тех на монастырских землях на селищех… избу да клеть» и т. д.). В данной А. Е. Княжнина Троицкому монастырю конца XIV — начала XV в. на селище Гбаловское в Радонеже имеется следующее указание: «А на сей стороне, на старом дворищи, где мелник жил, дал есмь двор поставити, избу да клеть, да огородец капустник»[477]. Таким образом, приобретая пустошь, где было когда-то село («селище»), монастырь рассчитывает восстановить на этом месте двор и хозяйственные постройки.

Вчитываясь в актовый материал, особенно второй половины XV в., видишь, как ликвидируется запустение и растет площадь под земледельческими культурами. Воочию видишь трудовой подвиг русского крестьянства, топором и сохой прокладывающего путь пашенному земледелию на местах, давно оставленных населением и поросших лесом, заводящего жилые поселения.

Пустующие земли становятся местом распространения трехполья. Пустоши «припускаются» в качестве «третьего поля» к селам: «припустил, господине, к Дмитрееву селу к Лаврентьевскому в третье поле деревню Олешинскую, а та, господине, деревня была пуста от великого мору»; «а то, господине, не пустошь, то, господине, третье поле монастырьския деревни Болкошина»[478]; «а та, господине, пустошь Кашино третье поле Маткова к реке»; «а Микулским, господине, назвали пустошь, ино то, господине, третье поле Трястинской деревни, а не Микулское»; «то, господине, селище Поповское митрополичье у Бисеровского села третье поле»[479].

В Новгородских писцовых книгах встречаются указания на «припуск» «в поле» деревень[480].

Конечно, ликвидация «пустоты» — дело длительное и трудоемкое. Она происходила не сразу. И в ряде документов отражаются различные стадии процесса заселения пустующих земель и включения их в орбиту хозяйственной эксплуатации. Так, очень колоритна разъезжая грамота около 1455–1456 гг., в которой указываются границы земель дмитровской княгини Евфросиньи Полиевктовны с великокняжескими землями. В грамоте упоминаются, с одной стороны, старые «поделы» (т. е. места в лесу, расчищенные под пашню), «поля» (т. е. пашенные участки), «заполица» (дальняя пашня), деревни. С другой стороны, фигурируют «ржище» (т. е. бывшее ржаное поле), «селище» (запустевшее село), от которого сохранились следы — «печищо», пустоши[481]. Таким образом, заброшенные пашни и земледельческие поселения чередуются с обрабатываемыми земельными участками и населенными пунктами.

При отводе пустошей в Ярославском уезде, отданных в середине XV в. в Троице-Сергиев монастырь вдовой Р. А. Остеева Василисой, было указано, что их граница идет «серед леса», «поперек болота», но тут же, в глуши лесов и болот, оказались и участки пахоты («загоны»)[482].

В 1495–1497 гг. старец Спасо-Ярославского монастыря Александр жаловался на суде на черного крестьянина Микиту Леонова, который «вгородил себе в поле силно» монастырскую пожню Крестцы и «заросль поженную». Рядом с «поженными зарослями», как выяснилось, находились «боры и старые лесы», принадлежавшие к числу великокняжеских черных земель[483]. Очевидно, когда-то лесом была покрыта и та земля, на которой теперь Микита Леонов вел свое хозяйство.

Результаты хозяйственной деятельности русского крестьянства хорошо отражены в одной грамоте великого князя Василия II Кириллову-Белозерскому монастырю середины XV в. Получив от одного вкладчика пустоши, монастырские власти при помощи своих крестьян «те пустоши розпахали, и людей собрали, и селцо и деревни нарядили». Там, где когда-то были пустоши, через новые деревни «проложили деи дорогу нову», через которую стали ездить «свертывая с старых дорог»[484]. Сельцо и деревни стали оживленными жилыми пунктами.

Процесс освоения пустошей, где ранее были земледельческие поселения, ярко выступает из одной правой грамоты Спасо-Ярославскому монастырю конца XV в. На монастырской земле, на лугах, на одной части которых ставилось сено, а другая заросла лесом («на коси на поженной и на зарослех поженных наволоков»), крестьяне поставили починок. Они «поорали силно» землю, «житом посеяли» и «лес розчищают к тому починку». На суде встал вопрос о том, действительно ли новое земледельческое поселение возникло на земле, представлявшей собой пустошь, т. е. место, где такое поселение уже было раньше. Монастырский старец обратился к княжескому тиуну: «А пожалуй, господине судия, обозри тое земли и зарослей, бывала ли пустошь, и дворищ, и борозд загонных „и из город старых, и пахотные земли, и плужные и сошные по той пожне и по зарослям есть ли?»[485]. Наличие этих следов земледельческой культуры должно было явиться доказательством прав монастыря на эту землю, которую обрабатывали монастырские старожильцы.

Аналогичный вопрос о том, можно ли считать пустошью землю, где прежде были земледельческие поселения, возник в конце XV в. на суде по делу между крестьянином Симонова монастыря Василием Узким и великокняжеским крестьянином Семеном Кожей. С. Кожа называл спорную землю «селищем», указывая на нем «старое каменье». В. Узкий отрицал это, говоря, что это каменье он сам привез[486].

На суде по делу о земле Троице-Сергиева монастыря один из крестьян указывал, что деревни, поставленные якобы на месте, заново вычищенном из-под леса, в действительности находятся там, где сохранились «печища», т. е. следы бывших когда то поселений. «А что, господине, сказывают, что те деревни ставили розсекая лесы, а ныне, господине, на тех пустошах… и сегодня печищо старое, а сами, господине, те печища и пашут»[487].

В Новгородских писцовых книгах также имеются указания на «печища» («печищо в Заходе, писано обжею, а земли пашенные и нет»)[488].

Поскольку пустошь — это место, где когда-то было постоянное жилое поселение крестьянина, имевшего свое земледельческое хозяйство, и поскольку непременным признаком любого крестьянского поселения (починка, деревни, села) является наличие двора (или дворов), постольку таким же признаком пустоши служит «дворище», т. е. следы крестьянского двора как хозяйственной единицы. «Двор», как хозяйственный комплекс, как единое экономическое целое, и «дворище», как какие-то остатки прежнего «двора», противопоставляются в источниках «избе», «клети», как просто жилым или рабочим помещениям, местам хранения запасов, не имеющим постоянного характера, не свидетельствующим о прочной связи крестьянина с землей и после своего исчезновения оставляющим в качестве воспоминания о себе «печищо» (след былого очага). Эти очень интересные терминологические различия («дворище» и «печище»), отражающие различие социально-экономических явлений, отчетливо выступают на материале одного судебного дела 1495–1496 гг. Крестьяне Борковской волости Ярославского уезда Карп и Федор Михалевы завели хозяйство на месте, которое они называли «пустошью и дворищом». Считавшие это место своей собственностью, старцы Спасо-Ярославского монастыря со своей стороны доказывали, что там «пустошь и дворищо не бывало», а «печищо… одно есть: стояла тут изба да клеть при архимандрите при Варламе на приезд-приежжали в сенокос с старци и с людми… пожен косити, а в той избе стояли…»[489]