— По-моему, не о рабочих и, конечно, не о России надо писать, друже Иван. Вы сами сын крестьянина, скажите, кто главный на земле? Кто? — горячо вопрошал Стахур. — Крестьянин! Он всех людей хлебом кормит, он — хозяин жизни. К нему и обратите свое пламенное слово!

— Хозяин жизни? Хозяева жизни — все труженики.

— Если Иван Франко не на словах, а на деле любит свой многострадальный украинский народ, любит землю Данила Галицкого, обильно политую кровью лучших сынов Украины, то каждым словом он должен бить в набат, поднимать народ на священную борьбу. Довольно страданий! Хватит нам стонать под польским ярмом. Всюду поляки! Все для них! Нет, здесь наша Галичина! Земля наших предков… Хватит чужевластья!

Франко, мрачно слушавший Стахура, вдруг оборвал его:

— А на смену чужим панам придут свои паны? «Многострадальный народ»! Вы что, всех украинцев меряете одной меркой? По-вашему, угнетенный труженик и богач равноправны? Я считал вас социалистом…

Стахур горячо выдохнул:

— Прежде всего я украинец! Украинец! Я всей душой люблю пашу пеньку Украину!

— Украину можно любить по-разному!

Послышался цокот копыт.

— Полиция? — забеспокоился Франко. — Уходите скорее через сад.

Франко вошел в дом, запер дверь и бросился к Одиссею.

— Полиция!

— Постарайтесь казаться спокойным.

Все решают минуты

Всадники остановились у калитки. Капитан с двумя полицейскими спешились и бросились во двор, где столкнулись со Стахуром.

— Стой! Ни с места!

— Орел, сто шесть, — тихо произнес Стахур.

— Пропустите! — приказал капитан полицейским.

— Опоздали! Спешите, а то никого не застанете.

Полицейские бросились к домику и заколотили в дверь.

— Кто там? — спросил Франко.

— Именем закона!

Франко зажег свечу и открыл дверь.

— Прошу прощения, паи Франко, — узнал писателя капитан полиции. — Мне приказано обыскать дом. Здесь скрывается государственный преступник.

— Дом недостроен, в нем никто не живет, — попытался выиграть время Франко.

Мягко отстранив его, капитан приказал полицейским:

— Обыскать!

— Куда вы? Это произвол! Это беззаконие! Я в Вену напишу, — возмущенно крикнул Франко так, чтобы Одиссей мог его услышать.

— Ваше право писать, а мой долг обыскать. Посветите, пожалуйста, — и капитан направился к комнате, где проходило конспиративное собрание.

«Успел уйти или нет?» — с тревогой думал Франко.

Капитан полиции распахнул дверь и попросил писателя пройти вперед со свечой.

Комната была пуста, окно раскрыто. Капитан подбежал к окну, высунулся, вглядываясь в сад, но, кроме непроглядной темноты, ничего не увидел. Затем он подошел к Франко и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ловко, — с сарказмом произнес капитан. — До свидания, пан писатель. До скорого свидания.

Франко, закрывая дверь за полицейскими, лишь теперь заметил, что он все время держал в руке свернутую газету «Искра».

Навстречу полицейским из темноты выступил Стахур.

— Я стоял за кустом. Когда вы вошли в дом, они убежали через окно. Туда, через забор махнули.

Капитан полиции тихо скомандовал:

— За мной!

Полицейские бросились преследовать беглецов. Стахур не ушел, ему необходимо было увидеть собственными глазами, что все схвачены. В противном случае, Вайцель снова сорвет всю злость на нем. Разве Вайцель захочет понять, что, не опоздай капитан на каких-нибудь пять минут, все попали бы в капкан. Ничего, Шецкий подтвердит промах полиции. Услышав подозрительный шорох, Стахур метнулся в кусты.

Но предатель ошибался, полагая, что в садике перед домом, кроме полиции, никого не было. С той минуты, как Стахур назвал себя капитану, за ним неотступно следил Тарас, притаившийся в кустах сирени. Сначала студент не поверил своим глазам и ушам.

«Стахур, всеми уважаемый старый рабочий, много раз томившийся в тюремной камере, — предатель? Не может быть! Да что это я! Имя предателя известно. Шецкий поплатится за свою измену. Но почему вернулся Стахур?

Эх, дурень, я дурень… Конечно, Стахур тревожился за тех, кто остался в домике… Ага! Вот уходит Гай, Ярослав, Мартынчук и Франко… Нет, Франко открыл дверь и впустил полицию в дом…»

Тарас хотел окликнуть Стахура, как неожиданно из-за дома вышли капитан с полицейскими и направились к калитке. В это мгновение слова Стахура: «Туда, через забор махнули!» — как ножом ударили Тараса и рассеяли все сомнения.

И откуда только у юноши взялось столько выдержки, чтобы не броситься на предателя и не задушить его своими руками! «Так вот кто ты такой, паи Стахур! — кипело гневом сердце Тараса. — Иуда! Погоди же!»

Тарас не услышал вкрадчивых шагов. Удар, нанесенный сзади, внезапно свалил его с ног..

Одиссей и Гнат Мартынчук догнали Ярослава Калиновского в нескольких шагах от его виллы.

— Не зажигайте света, — предостерег Одиссей.

— В комнате служанки почему-то темно. Видимо, мама одна в доме…

— Мы не напугаем ее своим вторжением? — забеспокоился Одиссей.

— Постойте здесь, — впустив в холл своих спутников, сказал Ярослав, — я предупрежу маму…

Лампа с широким зеленым абажуром на бронзовой подставке мягко освещала комнату, где лежала Анна.

— Ты не спишь, мамочка? Пани Мили нет?

— Она поехала за доктором. Мне плохо, сынок…

Ярослав знал, что мать не любит жаловаться на свое здоровье. Но раз она так сказала, значит… Он старается казаться спокойным.

— Я с тобой, мамочка… — чуть срывающимся голосом поспешил успокоить он, опускаясь на колени и нежно целуя мать. — Ты прости меня… В холле ждут рабочие, им надо передать деньги, о которых я тебе говорил. Через несколько минут вернусь и уже все время буду возле тебя.

Анна слышит, как люди молча поднялись по скрипучей деревянной лестнице, молча вошли в комнату сына рядом с ее комнатой. Превозмогая боль в сердце, затаив дыхание, она невольно прислушивается к голосу, который почему-то заставляет ее замирать от какого-то смутного воспоминания.

— Друже Ярослав, прокламацию дайте мне. Надо готовиться к худшему. Уверен — начнутся обыски. У вас ничего не должны найти. Постараемся отпечатать не во Львове.

Голос умолк. Теперь говорил сын:

— В саквояже не только крупные ассигнации. Здесь еще пять тысяч золотых монет в двадцать крон. Так будет удобнее раздавать бастующим рабочим.

— Большое вам спасибо. Теперь забастовщики будут чувствовать себя увереннее — им не угрожает смерть от голода. И штрейкбрехеров не позволим набирать!

— Друг мой, а вы с мамой посоветовались? — снова прозвучал этот голос.

И чем больше Анна вслушивается, тем меньше доходит до ее сознания смысл слов. Она поглощена чисто звуковым восприятием: тембр, интонация, проникновенность…

— Пока еще никто не знает, какой взнос поступил в рабочую кассу. И все же тебе, Гнат, сейчас нельзя ни домой, ни к отцу… Очень возможно, что там уже засада полицейских.

— Друже Кузьма, у меня есть где укрыться. И вы туда пойдете со мной.

— Дайте я вас на прощание расцелую как сына, дорогой мой Ярослав…

Анна пыталась броситься в комнату сына, но ноги не повиновались. Хотела крикнуть, позвать, но звук, полный горького отчаяния, был лишь чуть слышным стоном. Это был какой-то лихорадочный сон наяву.

А за дверью уже стихли шаги. И тогда, слабыми руками держась за край рояля, натыкаясь на какие-то предметы, прорываясь сквозь огненные круги перед глазами, она вырвалась в коридор и упала…

Проводив через черный ход Одиссея и Мартынчука, Ярослав бегом поднялся наверх и тут увидел распростертую на полу мать. Замирая от страха, поставил лампу на пол, осторожно осмотрел голову матери (не разбилась ли? Слава богу — нет) и, подняв мать на руки, бережно понес в комнату. Осторожно опустил на кровать.

— Мамочка!

Пугаясь молчания и неподвижности матери, Ярослав тихо заплакал.

Из тягостного оцепенения его вывел неожиданный резкий звонок.