— Постойте, господа, неужели вы не поняли? Гарибальди просит слова!

Раздались отдельные голоса:

— Слушайте!

— Трусы, они боятся услышать правду!

— Гарибальди будет говорить! Невообразимый шум все усиливался, депутаты встали с мест, многие торопились уйти. Президент снял шляпу и с раздражением спросил Гарибальди:

— Что вам угодно? Ведь заседание уже закрыто!

— Говорите же, говорите! — послышались голоса. Гарибальди не хотел выступать без разрешения председателя. Но председатель хладнокровно надел шляпу, давая этим знак расходиться…

Гарибальди повернулся и вышел из зала. На улице толпа устроила ему восторженную овацию. Национальная гвардия отдавала ему честь. В эту минуту на улицу вышел Тьер. С презрением глядя на эту сцену, он спросил:

— Что тут такое?

— Это Гарибальди, который стоит больше, чем все вы, вместе взятые! — ответил ему один рабочий.

С большим трудом удалось Гарибальди выбраться из толпы и сесть в коляску. Он крикнул, что приехал во Францию оказать республике посильную помощь, что свой долг он выполнил и теперь едет домой.

— Нет, нет, не покидай нас! — кричали многие. Гарибальди уехал в гостиницу и заказал билет на марсельский поезд. Вскоре к нему явилась депутация левой фракции Национального собрания, просившая его остаться. Пришел сын Виктора Гюго и передал, что вечером приедут Луи Блан, Виктор Гюго и Ледрю Роллен, телеграфировавшие, что умоляют его не уезжать из Франции.

Но Гарибальди был непреклонен; семичасовым поездом он уехал в Марсель, и оттуда на Капреру.

8 марта в Национальном собрании были оглашены результаты выборов в Алжире, где громадным большинством голосов был избран Гарибальди. Реакционеры предложили аннулировать мандат. Тогда взял слово Виктор Гюго:

«…Франция только что прошла через грозное испытание, из которого она вышла окровавленной и побежденной…

Ни одна из европейских держав не поднялась на защиту Франции, которая столько раз своей грудью отстаивала интересы Европы… ни один монарх, ни одно государство — никто! За исключением одного человека.

…Державы, как говорят, воздерживались от вмешательства, а один человек вмешался, и человек этот стоит целой державы…

Господа, чем обладал этот человек? Своей шпагой…

Своей шпагой. Эта шпага освободила один народ… и эта же шпага могла спасти другой…

Он об этом подумал; он пришел; он сражался…»

Выкрики справа неоднократно перебивали речь оратора. Реакционеры не дали договорить великому писателю-демократу. Тогда он покинул зал заседаний.

На следующий день в собрании было зачитано его заявление:

«Три недели назад собрание отказалось выслушать Гарибальди; сегодня оно отказывается выслушать меня. Этого с меня достаточно.

Я заявляю о своей отставке.

8 марта 1871.

Виктор Гюго»[72].

Так лучшие люди Франции выражали свою благодарность великому борцу за свободу.

Популярность Гарибальди среди французского народа была по-прежнему велика. 15 марта 1871 года на третьем общем собрании национальной гвардии он был провозглашен генералом — главнокомандующим национальной гвардии. Его старший сын Менотти был избран в Коммуну Парижа от 19-го округа. Но какое дело было до всего этого реакционному правительству Тьера! Гарибальди, который только что дрался за Францию как лев, дав стольким бездарным генералам уроки тактики и мужества, считался Тьером простым повстанцем Коммуны.

28 марта из Версаля в Тулон была послана телеграмма:

«Гарибальди и его сыновьям не должен быть разрешен въезд во Францию. Если они уже приехали, благоволите сделать распоряжение об их аресте».

Так Тьер подписал приказ об аресте самого удивительного и самого знаменитого борца за угнетенные народы, великого освободителя Италии, героя Марсалы, чьи руки еще были черны от французского пороха и обагрены прусской кровью!

На шестьдесят четвертом году жизни Гарибальди с честью закончил свою многолетнюю деятельность выдающегося революционного военачальника. Вожские бои были последними сражениями в его жизни.

Но политическая борьба его далеко не закончилась: только теперь, глубоко разочарованный и оскорбленный, Гарибальди стал по-настоящему понимать, в чем заключалась его главная ошибка.

У ГАРИБАЛЬДИ ОТКРЫВАЮТСЯ ГЛАЗА

К моменту возвращения Гарибальди из Франции было завершено то дело, которому он отдал всю свою жизнь: воссоединение Италии. Но у Гарибальди было тяжело на душе. Он стал понимать, что глубоко заблуждался, когда шел на соглашения с монархией. До сих пор он представлял себе возрождение Италии так: иностранные поработители — австрийцы и бонапартовские войска — будут изгнаны; деспотические князья, герцоги и короли — свергнуты восставшим народом; светская власть папы и духовенства — уничтожена. После этого освобожденный итальянский народ начнет самостоятельно устраивать свою новую жизнь так, как ему будет угодно.

Что же оказалось на деле? Жизнь итальянского народа строилась теперь так, как было угодно буржуазно-монархической клике Виктора Эммануила. О народе, о его самых насущных нуждах и потребностях никто и не думал заботиться. Народный вождь Гарибальди воображал, что сумеет использовать монарха. На деле вышло так, что монарх использовал народного вождя, а потом отлично обошелся без него: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

Об этом давно предупреждали Гарибальди, и прежде всего Мадзини. Даже две аспромонтские раны, даже зловонная камера Вариньяна не отрезвили Гарибальди. Преданный, как никто, национально-освободительному делу, он упрямо повторял: «Сначала построим свой дом, выгоним непрошеных гостей, а потом уж станем наводить в нем порядок».

«О формах правления мы поговорим потом!» — заявлял он нетерпеливым товарищам. Он часто называл их «формалистами», «пуританами», не понимая, как можно интересоваться «подобными вопросами» в тяжелую военную пору, переживаемую страной.

Сейчас, когда Италия была уже объединена, перед Гарибальди встали десятки острых, насущных вопросов. Гарибальди стал громко и настойчиво требовать «осуществления прав суверенного народа». Но, к своему ужасу, он убедился, что, отдав все силы борьбе за независимость, итальянская демократия не сумела завоевать прочных позиций для защиты своих прав.

В августе 1872 года Гарибальди опубликовал свою политическую программу; в начале ее он решительно заявлял: «Если правительство изменяет своему долгу, мы должны, сплотив свои ряды, потребовать: исполняй свои обязанности — или уходи!»

Он решительно требовал уничтожения господства католицизма и всех привилегий, уничтожения религиозных корпораций в Риме. Он требовал обязательного бесплатного обучения и передачи всего дела образования из рук духовенства в руки светских лиц. О республике в этой программе пока нет упоминания. Гарибальди все еще не избавился от иллюзии, будто в рамках монархического строя возможно торжество демократических принципов, и он настойчиво требует «полного осуществления свобод» — свободы печати и права собраний. Горячо настаивая на всеобщем избирательном праве, Гарибальди уверен, что «благодаря такой системе в выборах пролетариат, до сих пор лишенный представительства в законодательных органах, сможет требовать справедливости». Желая улучшить материальное положение пролетариев и разоренных крестьян, он настаивает на уничтожении «абсурдной системы налогов», особенно пошлин на съестные припасы и налога на соль.

Настаивая на проведении единого прогрессивного налога, Гарибальди вводит в свою программу требование материальной поддержки пролетариата, «который своим трудом создает богатства, но далеко не всегда обеспечен достаточным заработком, позволяющим ему не голодать».

Уже полгода спустя он резко изменяет свою позицию. Множество возмутительных фактов тирании и произвола поражают Гарибальди, бьют в глаза, доводят до бешенства и отчаяния. Свобода граждан нарушается на каждом шагу. Невинных людей бьют, калечат, бросают в тюрьмы. Разве для этого герои-гарибальдийцы умирали под Калатафими, Волтурно и Беццеккой?