Но вот лучи поползли по стене, и Эд понял: пора!
Он вышел во двор под разгорающееся хрустальное утро и, подхватив с земли лопатку (ее любимую, забытую, как и всегда, там, где застал ее закат), принялся копать.
Почти молниеносно (спустя какие-то минуты) его неопытные ладони покрылись кровавыми волдырями, а соленый едкий пот залил глаза… Спину и руки нещадно заломило.
Но Эд, не слыша ни боли, ни жжения, продолжал мерно выбрасывать грунт лопата за лопатой куда-то наверх и только изредка на миг поднимал взгляд туда же, чтобы увидеть сквозь мутную пленку старый орех, нависший над ним…
Да, за его работой следили. Он чувствовал это.
Но никак не мог разобрать, что таилось в глубине прищуренных окон старого дома и о чем так недобро, так громко перешептывались ветви деревьев вокруг…
Ощущая растущее напряжение, он торопился - вгрызался в землю все яростней, злее! И в какой-то совсем уж безумный момент упал на колени и вонзил до локтей руки в черную жирную грязь…
Что-то жалило его изнутри! Подхлестывало! Заставляло рыть комья пальцами, сдирая ногти…
Он очнулся в глубокой яме. С разбитыми в рану, саднящими руками. Умытый мыльным потом. Без рубашки - раздавленным мотыльком она свешивалась через край, но не падала, присыпанная землей. Мокрые насквозь, по колено грязные джинсы липли к ногам, словно пластик. А сверху лился поток невыносимого, сумасшедшего жара!…
И только босые ступни блаженствовали.
Эд удивленно посмотрел под ноги. На прохладный развороченный грунт. Моргнул. Потом - на раскаленный добела шар над головой… И, выронив лопатку, стал выбираться, пошатываясь…
Она ждала его в той же позе - спящая царевна в своем заколдованном замке. Уже не способные дотянуться, дотронуться до нее, лучи бессильно жгли занавеску. Край пестрой ткани почти дымился в их яростном порыве - достать!…
Но ее кожа, даже лишившись солнечного аккомпанемента, продолжала излучать слабое розоватое сияние. Эту странную, все еще слишком живую гармонию нарушал черный кол рукоятки…
Эд тронул ее грязной рукой, дрожа от опасений, что стоит только взяться покрепче, и тело забьется в уродливой судороге. Или что нож застрял, и его придется прямо сейчас выдирать из грудины с обломками кости и смачным хрустом…
Но он вынулся неожиданно легко. Только выпустил из тонкой прорези темно-алые лепестки - последнее украшение его золотой девочки.
Эд подхватил ее на руки и понес по притихшему дому, покачивая, как всегда, и отмечая необычайную тяжесть этой, такой привычной, такой знакомой ноши…
Половицы под ногами молчали. Эду казалось - это торжественная, прощальная тишина. Ей бы понравилось.
А в саду, среди пиршества красок, он уложил ее на мягкое ложе земли - бережно и заботливо. Удобно устроил голову, руки…
И замер на краю - ему вдруг показалось: он что-то забыл! Какую-то важную мелочь.
Сломя голову он бросился в дом (было святотатством оставлять ее одну! пусть даже ненадолго!). В спальне горящей птицей несколько минут метался от стены к стене (да что же, черт возьми, заставило его вернуться?!)… пока глаза сами не наткнулись на цветок возле постели.
Со вздохом облегчения Эд сгреб его в охапку и, скользнув равнодушным взглядом по затейливой вязи своих отпечатков на стенах, вышел во двор…
Он вложил в ее руки свой последний подарок, чувствуя к нему зависть - жгучую и бессильную (остаться с ней навсегда!). А потом принялся засыпать белоснежное, нежное тело, торопясь почему-то и зачем-то следя, чтобы листья прятали рану…
Когда непокрытым осталось только ее лицо, по-прежнему безмятежно счастливое, Эд понял: кажется, он наконец сделал все правильно. Занес лопату…
И черная вуаль накрыла ее с головой!
Ветер ударил в дверь, испытывая прочность огромного деревянного полотна весом, наверное, в полтонны (еще из тех времен, когда все делалось на века). Оно дрогнуло под натиском, застонало, завибрировало. Впустило ледяное щупальце агрессора в широкую щель над порогом… Но выстояло. Лишь по грубо оштукатуренным и окрашенным в неопределимый цвет стенам прокатилась дрожь, отозвавшаяся в рамах унылым затухающим звоном, да к разветвленной сети трещин под потолком добавилась еще одна…
Ободренный успехом, ветер сыпанул щедрую пригоршню капель, и по окну поползли косые строчки дождя - полустертые, почти незаметные на угольно-черном стекле…
Проклятая осень! Все вокруг мерзнет, все погружается в сон. Или смерть.
Нет, конечно, позже - после минус двадцати - плюс три и дождь будут блаженным теплом, но сейчас… С-с-сука, холодно!!!
Стуча зубами и кутаясь в чудом обнаруженный плед, капитан ругался последними словами, но уснуть все равно не мог.
Несмотря на фиктивно наступивший отопительный сезон, батареи нельзя было назвать даже теплыми. И это бесило вдвойне! Сегодня сама природа милосердно позаботилась о том, чтобы он мог поспать на дежурстве - темень, дождь хлещет, холод собачий… Да никто в такую погоду нос из дома не высунет! Какие еще, мать их, преступления? Спи, редкая возможность… Так нет же!
Капитан храбрился, зябко натягивал плед повыше и, раз за разом тыкаясь дырявым носком в стылый кожзам дивана, мучительно пытался согреться…
Наконец спустя, наверное, час болезненной дрожи (до, чтоб их, судорог!) дремота заволокла смутной дымкой окружающие предметы. И вот он уже расслабился, отважно выставил из-под пледа руку и куда-то поплыл по знакомой реке в своей любимой куртке на толстенном меху, с термосом горячего сладкого чая и бутербродами, с удочками, с замечательными опарышами и вкуснейшими (для рыб, понятное дело) резвыми червями, заготовленными на даче у тещи накануне после дождя…
Пробуждение, как всегда в таких случаях, было мерзким.
Капитан схватился, приподняв голову над тощей подушкой. Пожевал губами, прощаясь с колбасой на батоне и вожделенной курткой и стараясь понять, что же его разбудило… Широко распахнутые, но еще ничего не видящие глаза обежали комнатку…
Как вдруг громоподобный стук в дверь властно напомнил о себе!
С жалобным стоном дежурный сел на краю дивана, по ходу движения прикидывая: следует открыть (как требует устав) или наплевать и лечь снова (как настойчиво советует глас разума)… Тем временем сон улетучивался безвозвратно. Пару минут страдалец по инерции пытался удержать внутри его благословенный омут… А потом, грязно выругавшись, поплелся открывать.
В дверь упрямо ломились. Уже всерьез. Так, что даже из «обезьянника» доносились емкие характеристики ночного гостя.
«Не свезло так не свезло! - мысли путались под стать заплетающимся ногам и непослушным, вновь коченеющим пальцам. - Наверняка что-то серьезное - в такой-то час…»
Дверь скрипнула, впуская в помещение сырость и новую порцию пронзительного холода. Капитан поежился. Запоздало сообразил, что забыл штатное оружие в кобуре на диване… Но тут же невольно расслабился при виде фигуры, маячившей за дверями и источавшей волны многослойного перегара.
Последнее вдруг взбесило его, спокойного в общем-то человека.
- Ну не еб твою мать?! - с негодованием заорал он, окончательно проснувшись и даже взбодрившись до определенной степени. - Какого хера ты сюда приперся?!
Бомж стоял нетвердо, сильно накреняясь и опять восстанавливая потерянное равновесие, с опущенным лицом внимательно разглядывая дверные петли.
- С тобой говорю, ты, ходячее бухло! - брызжа слюной, дежурный угрожающе боднул головой в сторону пьяного.
Тот поднял рассеянный взгляд. И стало видно, что он не так стар, как казалось вначале.
- Пошел нах отсюда! Ты хоть знаешь, куда ломишься? Это - милиция!!!
Бомж не шелохнулся.
«Дерьмо, - скривился капитан. - Хоть бы его тут не вывернуло - с меня же спросят!»
В этот момент мужчина очнулся - помотал головой, как бы отгоняя назойливую мысль. Четко произнес: «Милиция. Знаю. Арестуйте меня - я убил человека», - и протянул в неожиданном жесте сложенные руки.