Выйдя опять на середину перед строем и глядя только на Егорова, заговорил:

— Еще вчера вы были школьниками, а сегодня пришли на новейший боевой корабль — ракетный крейсер. Вчера вы изучали географию, и Земля вам казалась очень большой, на ней столько морей, озер и рек, что даже самые прилежные из вас вряд ли запомнили все их названия. Потом вы стали изучать астрономию и убедились, что в системе мироздания наша Земля очень маленькая, и ее с помощью таких вот ракет можно уничтожить. Но можно еще и уберечь. Вот вам и доверено беречь нашу Землю — такую огромную, с тысячами гор, морей и рек, и такую маленькую в общей системе мироздания, но единственную для нас, самую родную. И беречь эту Землю народ доверяет именно вам. Вот что определяет ваше сегодняшнее положение. И я уверен, что вы хорошо понимаете всю серьезность этого положения и будете служить не просто прилежно и добросовестно, а отдавать все силы тому святому делу, которое вам доверено.

Я сделал паузу, умышленно затянув ее, чтобы дать им время все хорошенько запомнить и обдумать. Потом намеренно строго сказал:

— А сейчас, боцман, надо их разместить, помыть в бане и покормить.

Когда мы с Протасовым отошли на шкафут, замполит, закуривая, сказал:

— Пацаны еще, вот и чудят.

Тоже мне дипломат! Неужели он думает, что я под эту пешку буду подводить политическую подоплеку? Плохо же ты знаешь своего командира, дорогой Иван Митрофанович.

— Придется мне этого «новоявленного апостола» взять под свою опеку, — сказал я. — Распоряжусь, чтобы назначили Егорова уборщиком моей каюты. По крайней мере, так мы чаще будем видеться.

Протасов с сомнением покачал головой:

— Судя по всему, у «апостола» воспаленное самолюбие, и я не уверен, что он встретит сие назначение с огромным воодушевлением. Ему бы для начала что-нибудь жаропонижающее прописать, скажем, дать охладиться на верхней палубе. К тому же зачем отнимать хлеб у меня?

— Хлеб-то, прямо скажем, черствоватый. Но попробую, авось и не обломаю зубы.

— Ну что же, приятного аппетита! — Замполит усмехнулся.

3

После отбоя иду в кормовой кубрик посмотреть, как разместили молодых матросов. Еще не доходя до кубрика, слышу там гулкие перекаты голосов. Непорядок, конечно, после отбоя полагается соблюдать тишину, но надо их понять — все-таки первый раз ночуют на корабле.

В тусклом свете синей дежурной лампочки едва видны лишь те, кто лежит на ближних койках, далее все лица сливаются в неясную серую массу, присутствие многих людей угадываешь лишь по голосам:

— Кубрики в учебном попросторнее, зато харч здесь, пожалуй, получше.

— Тебе бы только живот набить…

В другом углу разговор серьезнее:

— Зря я в боцмана пошел, лучше бы в ракетчики, на худой конец — торпедистом.

— Зато гражданская специальность будет. Боцмана и на рыболовных и на торгашах нужны, да и на пассажирских без них не обойдешься. А ракетчикам и торпедистам на гражданке работу не найти.

— А главный-то боцман, как его — Семечкин или Сенечкин — вовсе и не похож на боцмана. Хлюпенький такой.

Следовавший за мной мичман Сенюшкин после такой аттестации, вероятно, нечаянно, отпустил стальную дверь, и она орудийно бухнула. Тотчас кто-то крикнул:

— Полундра!

Из прохода вынырнул матрос с повязкой дневального, открыл было рот, чтобы подать команду, но, видимо, вспомнил, что после отбоя этого делать не полагается, и тихо доложил:

— Товарищ командир, прибывшие из учебного отряда спят. Дневальный матрос Мельник. — Вскинул было ладонь к виску, но вспомнил, что бескозырка лежит на рундуке, схватил ее, хотел надеть на голову, но раздумал и, окончательно смутившись, стал сосредоточенно изучать носки своих яловых ботинок.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил Сенюшкин.

— Да вот… — Матрос кивнул в проход.

На переборке, привязанная к паропроводу за один угол, косо висела картина в багетовой рамке. На холсте было изображено море и крейсер, разваливающий острым форштевнем волну. Крейсер был написан графически точно, как в справочнике, а море Мельнику явно не удалось, оно было какое-то грязное и невыразительное, краска лежала разноцветными пластами, как на лоскутном одеяле. На корабле каждый квадратный сантиметр площади на счету, и не стоило бы украшать переборки подобными изделиями. Но то, что Мельник основательно благоустраивается на новом месте, пожалуй, не так уж плохо.

— Сами писали?

— Так точно. Балуюсь, когда есть свободное время.

— Ну, здесь у вас свободного времени будет не так уж много. Особенно в море.

— Я понимаю. — Мельник помял в руках бескозырку и, поймав иронический взгляд мичмана Сенюшкина, пообещал: — Я больше не буду.

В этой позе, в том, как совсем по-детски произнес он это, было столько искреннего раскаяния, что я неожиданно для себя сказал:

— Почему же? Получается у вас неплохо. Продолжайте, — и пошел между коек.

— Есть! — весело отозвался Мельник, обрадованный непонятно чем: то ли тем, что отделался без замечаний, то ли тем, что ему разрешили малевать дальше. Шут с ним, пусть малюет, если ему так нравится, лишь бы служил хорошо. А не отдать ли его на попечение старшины первой статьи Смирнова? Я-то не ахти какой ценитель живописи, а Смирнов заочно учится в Строгановском, в этом деле собаку съел, может, и разглядит в молодом матросе «искру божию»? Нынче художники шибко боятся, как бы их не упрекнули в фотографичности, ищут новые цвета и формы, может, и в этой мазне есть что-то такое, недоступное моему пониманию.

В кубрике пахло свежим бельем и баней. Матросы тихо лежали в койках, притворяясь спящими, кое-кто при моем приближении даже искусно посапывал, но спиной я чувствовал, что они смотрят на нас с боцманом.

Выйдя из кубрика, мы проверили вахтенных на верхней палубе и разошлись по своим каютам. Разбирая постель, я вспомнил, что завтра мою каюту будет прибирать Егоров. Интересно, как он к этому отнесется? Потом вспомнил недосмотренный сегодня фильм, тот вечер, когда мы с Анюткой смотрели этот фильм, и впервые за многие годы моя корабельная постель показалась мне холодной и неуютной. «Эх, Анютка, Анютка, что же мы с тобой наделали?»

Не знаю почему, но после того злополучного фильма Анютка стала избегать меня, даже пересела на другую парту. Я несколько раз пытался с нею заговорить, но она каждый раз повторяла:

— Вот еще выдумал! Совсем я не сержусь на тебя. И вообще…

Она никогда недоговаривала, что это за «вообще», но я догадывался, что тут не обходится без Мишки Полубоярова. Он настойчиво ухаживал за Анюткой, и она не отвергала его ухаживаний. Еще бы! Мишка был самым красивым в классе, лучше всех одевался, умел даже играть на пианино и, когда родители уезжали на дачу, устраивал дома концерты.

Однажды он пригласил и меня. Но никакого концерта не было, Мишка сыграл несколько фокстротов и танго, девчонки потанцевали, а мы с Венькой Пашниным сыграли в подкидного дурака, потому что танцевать не умели. Потом все пошли в столовую, была у Мишки и такая комната; его отец — директор института, и они занимали четырехкомнатную квартиру. Еды было не так много, зато нашлось вино, и Мишка разлил его по рюмкам. Оно оказалось сладким и вкусным, мы с Венькой выпили по три рюмки. Девчонки хотя и с ужимками, но тоже пили понемногу все, кроме сидевшей наискосок от меня Анютки. Она твердо сказала: «Не буду»-, и как Мишка ни уговаривал ее, пить не стала.

А Мишка, стараясь занять гостей, рассказывал всякие смешные истории, из кожи лез, чтобы показать, какой он начитанный и остроумный. Девчонки смотрели на него с восторгом и громко хохотали над каждой его остротой.

Я чувствовал себя подавленным и жалел, что пришел сюда. Все, о чем говорили за столом, казалось мне унизительным, скучным, обывательским, а веселье — вымученным.

Очередной каламбур Мишки показался мне уж совсем плоским и циничным, я про себя едко усмехнулся, и в этот момент мой взгляд встретился со взглядом Анютки. В ее глазах тоже мелькнула усмешка, но Анютка тут же отвернулась, наверное, чтобы скрыть ее.