— И вы пошли?
— Нет, потому что она тогда сказала, что никуда не пойдет с таким неряхой, и велела мне надеть мой воскресный костюмчик, который я ненавидел. Там был галстук и шершавый воротник, и я в нем выглядел полным кретином. Но я надел его и позволил ей расчесать мне волосы на этот идиотский прямой пробор, так что они прилипли к голове как две мокрых тряпки. И вот в таком идиотском виде я все канючил: «Пожалуйста, пойдем, пойдем в Южный Кен!»
— Скажи, что вы пошли.
— Ну, в конце концов она надела пальто, и мы спустились по лестнице к входной двери, и уже вышли, стояли на верхней ступеньке крылечка, когда она сказала: «Ну, пока, тебе можно только досюда». Я так и застыл, и спросил: «Как это только досюда?» Знаешь, у меня уже слезы текли по щекам. А она так глянула на меня и говорит: «Я пошла, а тебя оставляю здесь». Я заревел: «Я хочу пойти в Южный Кен. Ты обещала. Ты обещала взять меня в Южный Кен». А она взяла и пошла прочь, оставив меня реветь на крыльце. Через полквартала она остановилась, повернулась ко мне и крикнула: «Болван, ты живешь в Южном Кене!» И убежала за угол.
В сентиментальной тишине пятисот тонн металла, мчащихся по кованым железным фермам со скоростью ста километров в час, Миранда вскинула взгляд на Фердинанда:
— Это правда?
Хотя все чувствительные сенсоры, которые только есть у женщин и которые называются интуицией, уже дали ей утвердительный ответ. Слишком много горечи звучало в слове «сестра», когда он рассказывал.
— Нет. Ни слова правды. Я люблю свою сестру, она любит меня, и мы будем жить долго и счастливо.
— Бедняжка. — Миранда, улыбаясь, зашла в купе и села рядом с Фердинандом. Она целовала его, а он целовал ее и обнаружил, что видит в этом какой-то особый смысл. Высказанная вслух правда приносила с собой загадочное чувство освобождения. Он вспомнил об истине, которая делает людей свободными[28], зная, что такого рода вздор используют, когда нужно разговорить человека, чтобы он выдал секреты. Но малая доля правды повредить не может. Ведь она не вражеский шпион, не агент Коминтерна, который станет его шантажировать. Нет, Ультра, она была чем-то гораздо более опасным для тебя, она была невинной жертвой.
По утрам озеро Леман[29] долго спит, окутанное серо-голубой дымкой, которая не рассеивается, пока солнце не дотянется тусклыми лучами до самой восточной оконечности гор. Тогда как по волшебству шпили церквей, купы деревьев, скалы и парусные лодки являются из ночного небытия, материализуясь в живописном пейзаже, так и просящемся на холст. Перегноуз лишь восхищенно вздыхал, глядя на открывающуюся с петли горной дороги над Лозанной нескончаемую панораму серебристого озера, возникшего из-под утреннего тумана. Эти красоты могли бы тронуть душу самого низменного из созданий и превратить в поэта любого хоть сколько-нибудь утонченного человека. Барри поскреб у себя в заднице, мощно отхаркался, опустил боковое стекло и плюнул в голубые дали. Порыв злокозненного горного ветра из страны кантонов отправил мокроту в точности по обратному адресу, и потеки зеленых соплей залепили Барри лицо.
— С добрым утром, — оживленно сказал он, поворачиваясь к Перегноузу и размазывая на лице липкую грязь с помощью рукава. — Так вы уже проснулись?
— Где мы?
Барри скосил взгляд на дорожную карту и ухитрился три раза сменить полосу движения, прежде чем вопль Перегноуза заставил его снова посмотреть вперед.
— Как раз подъезжаем к какому-то Монтриюксу.
— Монтре, цветок на берегах Женевского озера. Мы в Швейцарии?
— Да, границу перемахнули, даже не заметили. Вы спали.
— А вы всю ночь провели за рулем.
— Нет, я останавливался соснуть после границы. Мы не выбились из графика?
Перегноуз взялся за карту, посмотрел на нее, потом глянул на часы. Они продвигались гораздо успешней, чем он ожидал. Они могут приехать на место даже раньше срока. Улыбнувшись Барри, он заметил, что белки глаз у юноши испещрены красными прожилками, а зрачки сжались в булавочные головки.
— Думаю, мы заслужили кофе, — сказал Питер. — Заедем-ка в Монтре.
Барри послушно повернул урчащий «бентли» вправо, и они спустились в просыпающийся город.
Словно темное боа, струящееся по покрытому яркими бликами рельефному телу экзотической стриптизерки, въезжая в мрачные, сырые туннели и вырываясь из них на солнечный свет, «Восточный экспресс» двигался то внутри, то поверху, то вокруг гор и пропастей австрийских Альп.
А внутри, в любви, в движении, в объятьях, в соприкосновении, в тесноте, в интиме купе, в темноте и на свету метались Миранда и Фердинанд. И говорили. О, как они разговаривали. О великом и о мелочах. Словно бы Фердинанд своим правдивым рассказом выворотил камень обмана из плотины у моря доверия, и слова хлынули потоком. Впервые они понимали друг друга, впервые им было хорошо вместе. Фердинанду оказалось удивительно приятно не вспоминать заученные строки «биографии», а Миранда была счастлива, что снеговик тает. Даже молчание было уютным В конце концов они поднялись, привлеченные обеденными шумами, звоном подносов, запахами копченостей, а потом, когда за окном серые скалы проносились вплотную к вагону, да горные потоки стремились по своим усеянным валунами каменистым руслам, Миранда отвернулась от этой безмолвной картины и перехватила взгляд Фердинанда.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Нельзя ни о чем не думать. Ты имел в виду «займись своим делом, надоеда».
— Нет, я так не думал.
— Так о чем же ты думал?
— Тогда я думал просто о том, какая ты красивая, — наконец сказал Фердинанд, — и как мне повезло. Повезло, что встретил тебя, что пришел в этот магазин, сел в тот вагон метро. Я думал, что в сущности ничего о тебе не знаю, но почему-то, откуда-то я тебя знаю. Я могу заглянуть тебе в глаза и все понять, тебе не нужно делиться со мной своими мыслями, они видны в твоих глазах. Когда я в них гляжу, ты их не опускаешь, не щуришься, не увиливаешь, ты смотришь честно и открыто, ничего не утаивая.
Миранда засмеялась.
— При всей этой честности и открытости я даже туманно не смогу объяснить, почему я здесь оказалась. По-моему, просто сердце мне подсказало. Но я не знаю, что ты во мне видишь. Может быть, если бы у меня было меньше времени на раздумья, я бы столько не спрашивала себя: почему? Я бы просто радовалась этому. Жила этим.
— Итак, единственная проблема у нас возникает из-за размышлений.
Они улыбнулись друг другу, а поезд въехал в тихий колокольный звон, несущийся от коровьих ботал. Они улыбнулись одновременно, зная друг про друга, что каждый думает, будто бы взял верх в разговоре. И зная, что нащупали общую струнку, ту, которая зазвенела, когда они впервые встретились. А если для них звенит одна и та же струна, они похожи, они не такие далекие одинокие миры; у них есть надежда.
Вертикаль страсти
Теория заговора
Природа, требующая удовлетворения похоти, подчинения диктату генов, оказалась обуздана этой особой культурой, которую трубадуры и прекрасные дамы специально создали и развивали для того, чтобы остаться в живых, а не пасть от удара меча своего сеньора.
Сердце влюбленного трепещет, он мало ест и мало спит, потому что боится исполнения своих желаний, ведь это грозит ему смертью, и все же чресла его пылают от страсти. Французы даже в наши дни называют кульминацию совокупления la petit mort. Маленькая смерть.
Теперь мы, наконец, можем ответить на наш вопрос. Это размежевание чувственности и чувства произошло из-за страха, и более того, страх — неотъемлемая составляющая любви.
Именно поэтому я считаю, что тогда-то и была изобретена любовь. Был сделан всего один шаг, следствием которого спустя века стали все наши романтические представления о любви. Задумаемся о том, какая грандиозная культура создана вокруг этой шутки, этой игры, в которую тогда начали играть, назвав ее любовью. Прошло уже восемь столетий с тех пор, когда еще можно было просто предаваться по указке своих генов плотским утехам, не имея нужды приукрашивать суть надуманными словами и понятиями. В ту эпоху, до сотворения «любви», если вы чувствовали зов плоти, вы точно знали, чего хотите. У вас не было смятения чувств, непонятных сердцебиений, мучительных сомнений, вас не сбивали с толку миллионы наставлений, запутывающих дело, называющих его любовью, требующих, чтобы вы вели себя так, как предписывает культура, а не так, как велит вам природа. Когда вы хотели совокупляться, вы знали, что хотите совокупляться.