Ксендз Войновский думал, что Бог умышленно посадил на трон такого короля, который, еще будучи гетманом, пролил столько языческой крови, чтобы его рукой нанести последний удар этой силе и раз и навсегда предотвратить гибель христианского мира. Ему казалось, что именно теперь наступила великая минута исполнения Божьей воли, и потому старик смотрел на войну как на святой крестовый поход и тешился мыслью, что годы, жизненные труды и раны еще не настолько пригнули его к земле, чтобы он не мог принять в ней участие.

Он сумеет еще защитить знамя, сумеет, как старый солдат на Христовом посту, поднять коня на дыбы и с крестом в руках броситься в самую середину битвы, глубоко уверенный в душе, что вслед за ним и за крестом тысячи копий вонзятся в тела неверных и тысячи сабель заскрипят на вражьих черепах. В конце концов, ему начали приходить в голову и другие, сходные с его прежней натурой, мысли. Ведь крест можно держать в левой руке, а саблю — в правой. Как священник он не поднял бы ее теперь против христианского народа, но против турок — стоит. Стоит… Вот бы когда показал он молодым, как гасят турецкие свечи, как их косят и бреют, и каковы были прежние рыцари. Ба! Удивлялись ему когда-то на многих полях сражения, может быть, теперь и сам его величество король удивится. Эта мысль так разутешила его, что старик начал ошибаться в молитве:

— Богородице, Дево… бей… Убивай… Радуйся, Благодатная Мария… вали их… Господь с тобой… режь.

Наконец он опомнился.

— Тьфу, черт. Слава — дым… Оса меня, что ли, укусила. Господи, прости меня, грешного!..

И старик начал уже более внимательно перебирать четки.

Пан Серафим тоже читал утренние молитвы, от времени до времени поглядывая то на ксендза, то на девушку, то на Букоемских, ехавших рядом с нею на своих конях, то на деревья и лесные полянки, омытые утренней росой. Наконец, окончив последнюю молитву, он глубоко вздохнул и, обратившись к старику, проговорил:

— Ваше преподобие, вы, кажется, в хорошем настроении.

— И вы также, — ответил ксендз.

— Верно. Пока человек не тронется в путь, он суетится, хлопочет и заботится; только когда ветер обвеет его в поле, ему становится легко на душе. Помню, когда десять лет тому назад мы шли под Хотин, все люди были как-то так странно веселы, что, хотя на дворе был ноябрь и страшная непогода, многие поснимали с себя епанчи, вследствие той теплоты, которая исходила из их сердец. Но и Господь Бог, пославший в то время такую великую победу, пошлет ее и теперь, так как вождь тот же самый, да и отвага и мужество не меньшие. Я знаю, многие хвалят то шведские, то французские, то даже немецкие войска, но против турок нет лучше нашего солдата.

— Я слышал, как его величество король говорил однажды то же самое, — отвечал ксендз. — «Немцы, — говорил он, — терпеливо стоят под огнем, но, атакуя, моргают глазами, а моих, — говорит, — стоит только свести носом к носу, и я уже спокоен, что они выбреют их так, как ни одна кавалерия не выбреет». И совершенно правильно. Щедро наградил нас Господь удалью и не одну только шляхту, но и крестьян. А, например, наша полевая пехота. Как плюнет на руку да как двинется с мушкетами вперед, так перед ней даже и самые сильные янычары не устоят. Мы оба это видели не раз.

— Только бы Господь сохранил Стаха и Яцека здоровыми, а я буду очень рад, что они выступят в первом бою против турок. Ну, а как вы, ваше преподобие, думаете, против кого турки двинут свои главные силы?

— По моему мнению, против австрийского императора, потому что они уже воюют с ним, поддерживая венгерских мятежников; но у турок найдутся две или три армии, и потому неизвестно, где нам придется, в конце концов, встретиться с ними.

— Вероятно, по этой причине у нас еще до сих пор нет главного обоза, а войска, судя по доходящим вестям, постоянно переходят с места на место. Стоят полки с паном Яблоновским под Трембовлей; другие направляются к Кракову, третьи — кому куда вздумается. Не знаю, где находится сейчас воевода Вольшский и где полк Збержховского. Иногда я думаю, что Стах не пишет так давно потому, что его полк приближается в нашу сторону.

— Если им приказано идти в Краков, тогда они, конечно, должны пройти поблизости; зависит только, где они стояли раньше и откуда тронутся. Может быть, в Радоме мы получим какие-нибудь вести. Во всяком случае в Радоме мы устроим первый ночлег.

— Да. Я хотел бы также, чтобы прелат Творковский увидел девушку и что-нибудь посоветовал. Он должен нам дать письма по этому делу в Краков.

Разговор на минуту оборвался, после чего пан Циприанович снова поднял глаза на ксендза Войновского и спросил:

— А как вы думаете, ваше преподобие, что будет, если они встретятся с Яцеком в Кракове.

— Не знаю. Может быть, встретятся, а может быть, и не встретятся… Как Бог захочет, так и будет. Яцек мог бы со временем посредством брака восстановить свое родовое состояние, а она гола, как турецкая святая… Богатство само по себе ничто, но здесь дело идет о сохранении рода…

— Но ведь и она высокого происхождения, и, не говоря уже о том, что девушка золото, ведь известное дело, что они до смерти любят друг друга.

— Ох! Сейчас уж и до смерти!..

По-видимому, он не особенно охотно говорил на эту тему, так как заговорил о другом:

— Лучше не будем забывать о том, что на это золото зарится разбойник! Помните, ваша милость, что говорил Вильчепольский?

Пан Серафим оглянулся во все стороны, заглянул в лесную глубину и сказал:

— Не посмеют Кржепецкие, не посмеют! Нас порядочная толпа, и посмотрите, ваше преподобие, как все спокойно вокруг! Я хотел бы, чтобы девушка для большей безопасности села в карету, но она так просила… Ничего не боится!..

— Ну, ведь кровь-то в ней добрая! — пробормотал ксендз. — Но я замечаю, что вас-то она уже совсем покорила.

— Э! И вас тоже малость, — отвечал Циприанович, — но что касается меня, то я признаюсь прямо. Когда она начинает о чем-нибудь просить, то так умеет моргать глазками, что ни за что ей не откажешь. У женщин есть разные повадки, а заметили ли вы, что она пользуется именно этим морганием, при котором она складывает руки? Ближе к Белчончке я непременно прикажу ей сесть в карету, а пока ей очень хотелось ехать верхом, потому что это, — говорит она, — здоровее.

— И в такое время, действительно, здоровее!

— Смотрите, ваше преподобие, какая она сейчас красная, точно волчья ягода!

— Что мне до ее красноты! — проговорил ксендз. — А вот, что сегодня денек хорош, это верно!

Действительно, погода была чудная, а утро свежее, росистое. Отдельные капли на иглах сосен блестели точно брильянты. Внутренность леса просвечивала сквозь кусты орешника, пронизанные лучами утреннего солнца. В глубине весело посвистывали иволги. Кругом распространялся запах сосновых игл, и вся земля, казалось, радовалась солнцу и небесной лазури, не омраченной ни одной тучкой.

Так, медленно подвигаясь вперед, они добрались, наконец, до той смоловарни, возле которой Букоемские поймали недавно Мартьяна Кржепецкого. Однако опасения, что в этом месте будет устроена засада, оказались напрасными. Возле колодца стояли две деревенские телеги, нагруженные дегтем и запряженные тощими клячонками, уткнувшими головы в мешки с овсом. Возницы стояли возле лошадей и ели хлеб с сыром. Увидев приближающийся обоз, они попрятали пишу и на вопрос, не видали ли они вооруженных людей, отвечали, что утром был здесь какой-то всадник, и только что заметил издали приближающуюся процессию, пустился что есть духу в противоположную сторону. Это известие встревожило пана Серафима, который подумал, что это был человек, посланный на разведку Кржепецким. Он приказал двум слугам отъехать в сторону, чтобы осмотреть лес, тянувшийся по обеим сторонам дороги, двух других он послал вперед, приказав им в случае появления какой-нибудь вооруженной группы выстрелить из ружей и как можно скорее возвращаться к возам.

Однако прошел час безо всякого переполоха. Обоз медленно подвигался вперед, люди внимательно озирались по сторонам, но в лесу было тихо. Только постоянно посвистывали иволги, да тут и там деловито постукивали трудолюбивые дятлы. Наконец путешественники выехали на обширную поляну, перед которой пан Циприанович и ксендз Войновский заставили девушку сойти с лошади и сесть в карету, так как они должны были скоро проезжать мимо Белчончки, деревья которой и даже скрывающийся между ними дом можно было разглядеть простым глазом. Панна Сенинская взволнованно смотрела на этот дом, в котором прошло столько печальных и счастливых лет ее жизни. Больше всего ей хотелось посмотреть на Выромбки, но их заслоняли белчончские липы так, что из кареты нельзя было ничего рассмотреть. Но девушке пришло в голову, что она, может быть, никогда уже не увидит этих мест, и она тяжело вздохнула и опечалилась.