В том же году С. М. Строев в «Маяке» констатировал, что одни русские исследователи, составляя «тесный круг, наперекор здравому смыслу и исторической критике еще пишут в духе Татищева, Тредьяковского, Болтина; другие, ознакомившись с новейшими историками европейскими, мечтают уже о прагматической русской истории, не позаботившись предварительно об ученом обрабатывании материалов древней нашей письменности». Третьи, которых большинство, «веруя безотчетно в ученые, но не всегда справедливые разыскания Шлецера и Карамзина, списывают их буква в букву, и труды этих великих мужей почитают геркулесовыми столпами в критике русской истории», а четвертые, не довольствуясь изысканиями предшественников, «пробивают себе новую тропинку на неразработанном поле отечественной истории». Говоря о направлении, овеянном именами Шлецера и Карамзина, автор отметил, что его гипотезы, благодаря долговременным трудам большого числа ученых, начиная с Байера, обрели «непреложный авторитет» и что некоторые считают «преступлением» не признавать этого авторитета.

При этом он обращал внимание на то, как шла борьба с таким «преступлением»: «На возражения ваши не отвечают возражениями: их забрасывают только кучею собственных имен и думают, что эти имена заставят молчать, в угодность известному авторитету, древние письменные памятники, сами за себя говорящие». Но, наконец, продолжает далее Строев, явился Эверс, «который с удивительным самоотвержением вооружился против целой фаланги ученых», державшихся норманской природы руссов. И «надобно было видеть тогда, какую тревогу поднял Шлецер со всеми своими последователями! Над бедным Эверсом собралась грозная туча, разразилась над ним, и дело его считалось уже проигранным, как вдруг явился... защитник его Нейман; но и он имел одну участь с Эверсом: его публично объявили человеком, заблудившимся в деле историческом». Хотя «преступление Эверса и Неймана» состояло лишь в том, объяснял ученый, «что они осмелились не признавать руссов за норманнов и что они, оставивши тот же театр, ту же драму, те же декорации, осмелились переменить только актеров: у них главную роль играли не норманны, а руссы - народ азиатского происхождения!». А настоящим разрушителем этого театра, «которым дорожил еще Эверс», этих декораций Строев представил Каченовского[182].

В 1834 г. В.Шеншин в «Телескопе» убеждал, делясь своими соображениями по вопросу «О пользе изучения русской истории в связи со всеобщею», что «история в истинном смысле, впервые освещенная светом ученого критика, начинается Байером», что в нашей исторической науке он «занимает первейшее пред всеми место, ибо все прочие (даже Шлецер) его продолжатели», что именно он положил основание критики в России (хотя по незнанию русского языка «не исправил, не нашел ни одной ошибки летописца», собственно для критики летописи «ничего не сделал» и русской историей занимался «как побочным для себя делом»), что между ним и Шлецером «не было ни одного замечательного ученого по критическому воззрению на наши источники, кроме Миллера», который «переводил наши летописи, хотя неверно», «первый подал голос к их изданию», «ввел нашу историю в иностранные сочинения», «едва ли не предпочитал наши летописи чужеземным».

Шлецер же критиковал летописцев, сравнил факты русской истории с фактами иностранной, «ввел в критику излишний скептицизм, взволновал исторические умы Тунманна, Эверса, может быть, Карамзина», открыл «многие туземные и чужеземные источники», «был полное выражение и прекрасное собрание всех до него бывших писателей и исследований здравого, хотя и нередко одностороннего, критического ума». Эверс, указывал Шеншин, первым обратил внимание на восточных писателей, но Карамзин «почти не принадлежит к сему исчислению, ибо он относится к истории исторического искусства», что он более поэт-историк, что в его двенадцатитомном труде «нет ни одного оригинального взгляда на общие события» и что теперь он становится недостаточным. И как признавал исследователь, антинорманисты опровергают старое «не без основания»[183].

Н. Сазонов в 1835 г., будучи твердо убежденным в том, что история России была впервые обработана «ученым образом» не русскими, а иностранцами, выступил со специальной статьей «Об исторических трудах и заслугах Миллера», где изложил жизненный путь ученого и дал оценку его работам. И прежде всего диссертации, в которой он намеревался «доказать» положение Байера о скандинавском происхождении руси и которую «завистливые» враги (к сожалению, Ломоносов в их числе) использовали в качестве предлога для расправы над ним, донеся «Двору», что мнение о происхождении руссов от шведов, с которыми недавно была война, «оскорбляет честь народную». В последующих своих рассуждениях на тему начала русского народа Миллер «чрезвычайно запутан»: устрашенный запрещением речи и угрозой наказания, изменил свой взгляд на варягов и старался «приблизиться» к Ломоносову, но затем, избавившись от страха, «смело нападает на мнение Ломоносова, порицая его в недостатке критики» и утверждая, что он «неискусный в истории повествователь». И хотя ему, признает Сазонов, недоставало способности критика («он не только безразборчиво верил нашим летописям и Саксону Грамматику, но даже иногда собственные свои предположения, однажды сказанные, после уже почитал за дело совершенно доказанное»), его заслуги все же превышают его недостатки (он «заслуживает вечную благодарность всех любителей отечественной истории»), а «время, - как при этом справедливо было замечено, - в которое он жил, его оправдывает» (автор, следует заметить, осуждает увлеченность ученого летописями).

В отношении же мысли, которую Миллер проводил во время и после дискуссии, что «российския скаски, например: о Бове королевиче, которыя много» с сагами «сходствует» (т. е. видел в этой русской волшебной богатырской повести о Бове-королевиче, восходящей к средневековому французскому куртуазному роману о Бово д'Антоно, исторический источник), Сазонов только развел руками: «Это уже превосходит всякую меру». Он также указал на тот факт, что, как говорил сам Миллер, открытие им в 1733-1743 гг. в Сибири неизвестных документов дало ему повод заняться «новой российской историей и писать о ней» (а данное обстоятельство, если, конечно, принимать его во внимание, заставляет иными глазами взглянуть на качественный уровень диссертации, отвергнутой коллегами академика). По поводу Эверса Сазонов заметил, что он «потряс систему скандинавского происхождения Руси»[184].

В 1836 г. Н.Г. Устрялов в работе «О системе прагматической русской истории», продолжая скептическую линию Шлецера-Зиновьева-Полевого, сказал, что Манкиев, Ломоносов, Щербатов, Елагин, Эмин, Штриттер, Левек «не принесли пользы» отечественной истории и что «История Российская» Татищева сейчас, «при строгих требованиях исторической критики, не имеет почти никакой цены, невзирая на то, что в нем есть показания весьма важные, не встречающиеся в других источниках». Сами же попытки предшественников Карамзина, заключал он, «ныне любопытны только, как младенческое лепетанье; у них нет ни одной яркой мысли, ни одного светлого взгляда», а историей они занимались «мимоходом, частию от скуки, частию по приказанию».

Видя в Карамзине «истинного гиганта», до которого «не было и тени прагматической русской истории», исследователь подчеркивал, что при создании своего труда у него не было «ни одного надежного путеводителя», исключая Шлецера (но и после Карамзина, констатирует Устрялов, все говорят, «что Россия еще не имеет своей истории»).

Характеризуя Шлецера как «ученого и отчетливого систематика», автор был уверен, что его периодизация русской истории более правильная, чем у Карамзина. Вместе с тем он не без резона заметил: последний «принимает за истину, что норманны положили в земле славянской начало Руси; следовательно, как виновники бытия русской державы, они заслуживали самого тщательного внимания бытописателя. Мы вправе требовать, чтоб он дал ясную идею о норманнах, о характере их действий в других странах Европы, о правилах, коим они следовали, утверждая свое господство, об отношениях победителей к побежденным, о том, что они могли ввести в покоренные страны и что сами могли заимствовать и проч. В таком случае читатель был бы в состоянии смотреть с правильной точки зрения на первые два века своего отчества, когда брошены были семена последующих явлений». Но, недоумевал Устрялов, о норманнах у него всего лишь несколько слов![185]