На следующий год в том же журнале тот же рецензент, очень кратко рассказывая читателю о выходе в 1826 г. монографии Эверса «Das alteste Recht der Russen in seiner geschichtlichen Entwickelung dargestelt» («Древнейшее русское право в историческом его раскрытии»), категорично произнес, что она, как и все предшествующие труды ученого, «заключает в себе важные и любопытные части; но в целом, совершенно не достигает цели», т. к. «автор совсем не думал идти по настоящей дороге исторических исследований о своем предмете и не воспользовался ни одним из тех условий, какие предписывает нам нынешнее совершенство Истории и ученой Критики. Стремление к гипотезам и в сей книге отражается с прежнею силою»[176].
В 1827 г. вышла историографическая работа А.З.Зиновьева «О начале, ходе и успехах критической российской истории». По словам автора, эхом повторяющего Шлецера, «краеугольный камень для критики российской истории положил... Байер... один из великих литераторов и историков своего времени, имевший отличные сведения в древней и новой словесности, какие необходимы были первому критику в нашей истории». Он был первым, перечислял Зиновьев достоинства его сочинений, кто указал, что для успешной работы над русской историей «необходимо должно обратиться к летописям и историям государств, имевших сношения с Россией, и сам деятельно отыскивал сии источники», отрицал происхождение руссов от скифов, первый объяснил варягов, само сочинение о которых «есть образец благоразумной этимологии и сравнения имен», и считал скальда Снорри Стурлусона «достовернейшим» скандинавским писателем.
Но тут же в полном противоречии с произнесенным звучат его слова, что, во-первых, Байер, не владея русским языком и будучи зависимым от неискусных переводчиков, «наделал грубые ошибки, отчего в то время и долго после важнейшие его открытия... отвергались читателями летописей, беспрестанно твердившими, что Байер не знает по-русски» (по убеждению Зиновьева, он не был и ориенталистом, ибо «не в состоянии был воспользоваться Едризием, хотя тот лежал перед ним напечатанным. Неудачно произведение им слов Sarkel, Tmutarakan, Dir»). Во-вторых, Байер «оказывает в себе великого ученого; строг и силен, разбирая с критического трибунала греческих и римских писателей; но мало заботился о славянских, собирал и упоминал без разбора летописи или Степенную книгу, древнее или новое сочинение, каноническое, или апокрифическое. Сии без надлежащего рассмотрения и исследования собранные места читал и переводил вовсе неправильно».
Именуя Миллера знаменитым как в России, так и во всей Европе, резюмирует, что он «сделал чрезвычайно много для нашего Отечества» (при этом напоминая, что ученый, не зная русского языка, приписал ПВЛ игумену Феодосию и лишь два десятилетия спустя исправил эту ошибку вошедшую в зарубежную науку). Говоря, что Шлецер страстно любил русскую историю, Зиновьев его заслуги в области ее изучения передал, как и заслуги Тунманна, словами Зубарева. Ведя речь о последующих норманистах, представил сочинение А.Х. Лерберга как «образец здравой и основательной критики», подчеркнул, что изыскания И. Ф. Круга о древних русских монетах «весьма любопытны и важны», что М. П. Погодин в критике И. Г. Неймана, выступившего в поддержку южной (хазарской) версии происхождения руси Г. Эверса, привел «сильные доказательства» в пользу норманства последней, что X. Д. Френ в руссах Ибн Фадлана увидел норманнов, «как их описывали в тоже время франкские и английские историки», что И.Г.Штриттер «озарил русскую историю светом критики и первый воспользовался изысканиями иностранных писателей».
В целом Зиновьев заключал, что Байер, Миллер, Шлецер, Тунманн, Штриттер - «благонамеренные критики», но их советы, увещания, наставления русским ученым остались тщетными, хотя их труды «достаточно были для очищения древней русской истории от многих басен. Несмотря на то историки наши следовали Стриковскому, Страленбергу, брали за образец Синопсис и верили ложной Иоакимовской летописи, оставляя в прежнем неисправном виде сказания о нашем отечестве».
Выход в свет в 1816 г. первого тома «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина Зиновьев оценил очень высоко: «...Мы, отстававшие от других народов на поприще истории, многих опередили и почти со всеми сравнялись». Но затем добавив, что древности руссов «не приведены еще в систему науки, хотя и много отдельных описаний и исследований». Сам же смысл этой «системы науки» виден из его характеристики трудов Эверса: в них «находится весьма много дельных замечаний, много важных открытий: но господствующим и более неподверженным сомнению остается мнение прежних критиков, хотя и его собственное останется замечательным в летописи нашей исторической критики».
По поводу Татищева, дискуссии Миллера и Ломоносова исследователь все повторил из Шлецера и Карамзина (гонения Миллера по причине антишведских настроений тогдашнего русского общества, ибо вывод руссов из Скандинавии казался «оскорбительным для чести государства», но вместе с тем автор отметил - а это редчайший случай для того времени, тем более для норманистской историографии - оскорбительные для Ломоносова «отзывы иностранцев», прежде всего Шлецера, который не отличал его от Ф. Эмина «и говорит еще более»), Зиновьев, идя в русле рассуждений Шлецера, крайне низко оценил достижения в разработке русской истории А. И. Манкиева, И. П. Елагина и М.М. Щербатова («История» Эмина, по его убеждению, вообще не заслуживает «никакой критики») и выделил лишь И.Н. Болтина, с таким познанием и с такой смелостью отвергавшего «старинные нелепости, бывшие неприкосновенными для его предшественников»[177].
В 1827 г. М.П. Погодин, в опубликованной в «Московском вестнике» рецензии на книгу Зиновьева, соглашаясь с ним, что сочинять «историю критической российской истории можно, по нашему мнению, начать с Байера и описать мрак, господствовавший в нашей истории до принесения в оную светильников сим славным критиком», верно заметил, что «в рассуждении о писателях... автор держится мнения Шлецера и проч.». В ответе, помещенном в том же году в «Московском телеграфе», Зиновьев объяснял, что «придерживаться справедливых мнений мне необходимо было нужно, но не везде по-рабски я следовал Шлецеру: могу указать места, где я опровергал его положения», и вновь охарактеризовал Байера как «основателя здания критической российской истории»[178].
В 1829 г. Н. А. Полевой в «Истории русского народа», крайне низко, как уже говорилось, оценивая вклад своих соотечественников в изучение прошлого России, подчеркнуто сказал, что история не была «уделом» Ломоносова (он всего лишь «хороший ритор»). Но при этом во всеуслышание повторил в том числе и его наблюдение: «Но и не сомневаясь о скандинавском происхождении пришельцев по Балтийскому морю, мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская».
На следующий год Погодин очень резко отреагировал на страницах «Московского вестника» на труд Полевого, следовательно, и на его пренебрежительное отношение к предшественникам, сожалея, «что дельная наша историческая литература обезображивается таким чудовищем». По словам острого на язык историка, «самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы... несколько глупых суждений, непонятных и неразвитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной... вот отличительный характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию»[179].
В 1833 г. Зиновьев утверждал в «Телескопе», что первая сторона нашей науки, «начинающаяся Байером, есть несторианская: ей принадлежит господство, я бы сказал и истина»[180] (так ученый положил начало процессу «превращения» русских летописцев в «первых норманистов», завершившемуся трудами Н. И. Ламбина, А. А. Куника, А. А. Шахматова). Н. М. Карамзин, выражал недовольство в 1834 г. О. И. Сенковский на страницах «Библиотеки для чтения», не заметил, что восточные славяне утратили «свою народность» и сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях» (называя Русь «Славянской Скандинавией», автор утверждал, что славянский язык образовался из скандинавского). Не сомневаясь, что только саги содержат «настоящую историю», и, критикуя Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский решительно сказал, что «если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, подобными Нестеровой»[181].