А по поводу суждения шведа О. Рудбека о Ладоге Миллер сказал, что он «погрешил... полагавши Алдейгиабург у реки Волхова близ Ладожскаго озера, а для утверждения того назвал он сие озеро Алдеск, будто между именами Алдейгиабург и Алдеск имеется какое сходство. Байер, последуя может быть сему Рудбекову мнению, почел без основания старую Ладогу, город нами довольно известной, за Алдейгабург, утверждаясь на российских летописцах, по которым Ладога была первая столица великих князей российских»[139].
При обсуждении в 1749-1750 гг. диссертации Миллера М.В.Ломоносов указал на его несколько непростительных для историка, занимающегося русскими древностями, ошибок, перечеркивающих выводы любого исследования: на тенденциозность в отборе источников (только иностранные, причем они произвольно объявляются либо достоверными, либо недостоверными), на абсолютизацию исландских саг (этих «нелепых сказок о богатырях и колдунах», в связи с чем весьма странно, «что славнейший автор, признавший лживость этих рассказов, тем не менее рассматривает их как истинные», при этом демонстрируя «презрение российских писателей, как преподобного Нестора»), на незнание им русского языка и русских памятников, на его «пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться».
Ломоносов также отметил, что оппонент допускает, под воздействием своих норманистских взглядов, элементарный лингвистический произвол (искушение которым Миллер все же не избежал, хотя совершенно справедливо критиковал за него Байера): ибо «толкует имен сходства в согласие своему мнению». Так, «весьма смешна, - указывал историк, - перемена города Изборска на Иссабург». А в отношении его утверждения, которому он так и остался верен до конца своей жизни, что название г. Холмогор произошло «от Голмгардии», Ломоносов разъяснил ему совершенно прозрачную этимологию этого слова: «Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, напр., Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье и проч.».
Возражая Миллеру, Ломоносов справедливо подчеркнул, что если бы русь была скандинавской, то «должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских», и была бы учинена «знатная в славенском языке перемена» (татары, проводил он уместную параллель, «хотя никогда в россииских городах столицы не имели... но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке великое множество слов татарских»). Говоря в целом, что Миллер стремится «покрыть истину мраком», ученый заключил: многое в «дурной» и «вздорной» диссертации, служа «только к славе скандинавцев или шведов... к изъяснению нашей истории почти ничего не служит» (т.е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории), в связи с чем надо «опустить историю скандинавов в России» (окончательный его приговор, совпавший с мнением других академиков, хорошо известен: «Оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо она может составить «бесславие» Академии).
Ведя речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, Ломоносов абсолютно правомерно заострил особое внимание на той из них, на котором и поныне держится норманская теория, - на его «лингвистических» аргументах и на способах их элементарного «создания»: он, «последуя своей фантазии имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч.». Возражая Ломоносову, Миллер отмечал «божественный талант и редчайшую ученость» Байера, за которые его любили «первые лица в церкви и в государстве» (тогда же он поведал, каким «научным» путем Байер пришел к выводу о неславянской природе «русских» названий днепровских порогов: «не зная ничего по-славянски», он воспользовался объяснением «одного астраханского приятеля, весьма в славянском языке ученого», видимо, В.К.Тредиаковского и пастора Богемской церкви).
В ходе дискуссии Ломоносов установил теснейшую связь между воззрениями этих ученых: доводы Миллера «у Бейера занятые». А в 1761 г. он следующим образом охарактеризовал их труды: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». В 1764 г. Ломоносов объяснил причину фиаско автора диссертации тем, что он «избрал материю, весьма для него трудную, - о имени и начале российского народа», по причине чего академики у него «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа»[140] (на более чем серьезные ошибки Миллера одновременно с Ломоносовым и независимо от него указали, тем самым зафиксировав предельно низкии уровень предложенного для прочтения на торжественном заседании Академии наук сочинения, И.Э.Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, причем последний так же, как и Ломоносов, констатировал факт чрезмерной абсолютизации Миллером свидетельств северных авторов[141]. Не увидел в диссертации никакого «предосуждения России» лишь В.К.Тредиаковский, что объясняется, как подмечено в литературе, его «недружбой» с Ломоносовым[142]).
В 1758 г. В.К.Тредиаковский в «Трех рассуждениях о трех главнейших древностях российских», наряду с мнениями С. Герберштейна, югослава М. Орбини (1601 г.), М. Претория, Б. Латома и Ф. Хемница, придерживающихся южнобалтийской версии происхождения варягов, привел заключения француза Ф.Брие, связавшего в 1649 г. Рюрика с Данией, Г. 3. Байера, шведов О. Рудбека и Г. Валлина (1743 г.), выводивших его из Скандинавии. На этот раз Тредиаковский резюмировал, ведя речь о диссертации Миллера, что она, «освидетельствованная всеми членами академическими нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге». Важно также подчеркнуть, что ученый, увидев чем грозит науке подмена свидетельств исторических источников лингвистическими домыслами, довел последние до совершенного абсурда, специально высмеивая и тем самым дискредитируя эту широко распространенную ложную практику[143].
В 1761 г. Миллер в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» заметил в адрес шведа О. Далина, перу которого принадлежит многотомный труд «История шведского государства» (40-е гг. XVIII в., вскоре был переиздан в Германии), что он был неправ, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю» (во время дискуссии 1749-1750 гг. ученый, следует сказать, был очень высокого мнения об этом произведении)[144]. На нелепые «погрешности» Байера было указано в 1767 г. издателями Кенигсбергского списка: приняв в какой-то летописи слово «ковгородци» «за наименование народа, начал искать онаго в истории. По многим догадкам попал он на Кабарду, а того не рассудил, что писец ошибся и что надлежит читать новгородци»[145].
В 1764 г. в своем плане работы над русской историей А. Л. Шлецер, обязуясь начать «сокращение исторических сочинений покойнаго Татищева на немецком языке», отметил: «Отец русской истории заслуживает того, чтобы ему отдали эту справедливость; и правила методы требуют такого сокращения. Нужно иметь связную систему прежде, чем желать усовершенствовать ея части». На следующий год он предложил И.И.Тауберту издать «Историю Российскую» ученого, при этом подчеркнув, в какой-то мере предвидя то, мягко сказать, недоброжелательство, какое будут демонстрировать по отношению к нему его же соотечественники, что Татищев - «отец русской истории, и мир должен знать, что русский, а не немец явился первым творцом полного курса русской истории»[146].
В 1767 г. Ф.Эмин, в «Российской истории» во многом дискутируя с М.В.Ломоносовым, признал, что он «лучше и основательнее описал нашу древность, нежели многие чужестранные историки», а также заключил, что мнения норманистов «не имеют никаких доказательств», ибо никто из древних авторов не причислял варягов к шведам. При этом он очень тонко спародировал A. Л. Шлецера, старавшегося вывести многие русские слова из германских языков (что должно было, по его замыслу, лишний раз подтвердить правоту норманской теории), заметив, что сходство слов Knecht и князь равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое коиюнг», сопоставить с русским «конюх»[147].