Как-то, застав Велина одного в аудитории, Обручев сказал ему:

— Вы вот что... До окончания курса осталось недолго. Поберегите себя хоть сейчас.

— Попытаюсь, Владимир Афанасьевич, — усмехнулся Велин.

У молодого человека был глуховатый тихий голос, но черные глаза светились таким глубоким и непримиримым блеском, что Обручев подумал:

«Как же! Побережется такой!..»

Неожиданно в Томск приехала ревизия. Двое петербургских чиновников из министерства просвещения долго изучали дела Технологического института. Наконец двум профессорам и одному преподавателю предложили подать прошения об отставке, а Владимиру Афанасьевичу — перейти в другую высшую школу. Но сделать это Обручев не мог.

После стольких экспедиций и множества напечатанных трудов он не мог получить ученую степень, так как окончил Горный институт, а ученые степени тогда давались только питомцам университетов, следовательно, он не имел права занять кафедру в университете. Людям казалось странным, как это он, человек уже не первой молодости, не позаботился об ученом звании. Но в этом был весь Обручев. Он думал о деле, а не о своем устройстве в жизни.

Владимир Афанасьевич продолжал ходить на лекции. Взбешенный Лаврентьев сообщил в министерство о непослушании Обручева, и крамольному профессору предложили подать рапорт об отставке.

Нелегко было Обручеву обращаться с просьбой к попечителю учебного округа, но он себя переломил. Довести последний курс до выпуска, принять у студентов экзамены и защиту дипломных проектов, выпустить в жизнь новое поколение геологов и горных инженеров — вот чего он хотел, вот о чем чуть ли не со слезами просили его ученики.

Но тут Лаврентьев отплатил за все шпильки и колючки «Ерша».

Скорее удалить из Томска этого смутьяна! Он не задержал обручевского рапорта до конца учебного года, как просил Владимир Афанасьевич, а немедленно дал ему ход.

В половине марта 1912 года был получен приказ министра об отставке Обручева. Владимир Афанасьевич прекратил занятия и стал готовиться к отъезду из Томска, где проработал двенадцать лет.

А в начале апреля страшная весть пришла с берегов Лены. В бастующих рабочих стреляли. Двести семьдесят человек убито, двести пятьдесят ранено...

Обручеву представлялись знакомые прииски. Надеждинский, где произошла кровавая расправа... Андреевский — «прииск кулевых шаровар», как его звали. Рабочие из мешковины, из кулей одежду шили. На Андреевском и началась забастовка. Феодосьевский, Тихоно-Задонский, Утесистый... Какую нужду и страданье он там видел! Всегда была страшна жизнь ленских шахтеров. Грауман пытался что-то сделать — не смог. А с тех пор как прииски перешли к барону Гинзбургу, а фактически к иностранному акционерному обществу «Лена-Голдфилдс», рабочим стало еще тяжелее. Теперешний главноуправляющий Белозеров — самодовольный наглец... Это он сказал циничные слова: «Я их так заставлю работать, что от лошадей останутся кожа да кости, а от рабочих нос да глаза». И вот чем это все кончилось...

В Технологическом институте снова была сходка. Студенты пытались выйти на улицу, демонстрацию разогнали.

На этот раз Борис Велин не уцелел, его исключили без права поступления в высшую школу. Обручев пытался защищать, но теперь, когда он сам стал «опальным», его почти не слушали.

Солнечным весенним днем Владимир Афанасьевич остановил на улице девушку с толстыми золотыми косами.

— Мне нужно сказать вам несколько слов.

— Пожалуйста, профессор, — девушка смотрела на Обручева слегка испуганно и сочувственно. Как и вся томская молодежь, она, конечно, знала о его участи.

— Ведь вы, если я не ошибаюсь, невеста Бориса Велина?

— Да, вы не ошиблись.

— И зовут вас...

— Сабурова, Надежда Георгиевна.

— Так вот, Надежда Георгиевна, я Бориса отстоять не мог, хотя и очень старался.

Девушка вспыхнула.

— Мы так благодарны вам, Владимир Афанасьевич, за то, что вы помогли ему вновь поступить. Я давно хотела сказать вам... Не решалась подойти. А что на этот раз не вышло... Ведь это не от вас зависит. Я понимаю...

— Благодарить не за что. Надо подумать, что делать теперь. Я предложил Велину ехать инженером на Анжеро-Судженскую копь. Он согласен. Только платить ему будут половинное жалованье, ведь он инженер без диплома.

— Да, я знаю, он говорил мне. Спасибо вам.

— Но Анжерка, милая барышня, место глухое. Тяжеловато Борису там будет одному. Вы думаете ехать с ним?

— Непременно. — Девушка перестала смущаться й открыто взглянула на Обручева. — Я буду там учительствовать. На днях наша свадьба.

— Прекрасно. Именно это я и надеялся услышать. Теперь я за Велина спокоен. Люди вы молодые, дельные, дождетесь лучших времен. Непременно дождетесь. Желаю вам счастья.

Он крепко пожал руку девушки.

— Владимир Афанасьевич, а вы, вы сами?..

— Я в отставке. Уезжаю в Москву.

— В отставке в сорок восемь лет? Такой ученый, как вы?..

— О, вы и возраст мой знаете? Ну, что делать! Постараюсь и я дожить до лучших времен. Будьте счастливы.

До конца своих дней Надежда Георгиевна помнила этот разговор.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда-то Григорий Николаевич рассказывал, как Бакунин помог ему... Сам Потанин немало помогал Обручеву на первых порах работы в Сибири, помогал и советами и примером. Так оно и идет... Если каждый знающий и ученый поможет одному-двум, а те, в свою очередь, кому-нибудь помогут... Это уже не напрасно прожитая жизнь. А придет время — всем будет помогать государство, правительство свободной страны.

Но и тогда доброе мудрое слово старшего, больше видевшего, будет драгоценно для молодых, неопытных...

Он знал, что неопытные, молодые любят его, верят, слушают не только как педагога, преподающего им навыки и знания, необходимые для работы. Нет, они учились у него любить эту работу, понимать ее великое значение для страны, учились видеть в труде геолога поэзию, красоту, учились понимать природу, узнавать ее тайны, равнодушным недоступные.

Все это кончилось! Нет у него учеников, нет вокруг внимательных молодых глаз...

Он скучает по своим студентам, чувствует себя неуютно, неприкаянно оттого, что не нужно идти на лекции, входить в переполненную аудиторию, слышать дружное «Здравствуйте, Владимир Афанасьевич!».

Ему очень тяжело без преподавания. Себе-то можно в этом признаться. Елизавете Исаакиевне он своих настроений не выдает. Она и так не может успокоиться после того, что произошло.

А жизнь в Москве складывается в общем неплохо. Опальный профессор получает двести пятьдесят рублей пенсии. Жить приходится скромно — сто пятьдесят рублей нужно платить только за квартиру, но он никогда и не жил широко. Квартиру нашли на Арбате, в тихом Калошином переулке. Сергей и Владимир, раньше жившие у знакомых, теперь переехали к родителям. Митя поступил в частную гимназию Флерова. Семья опять вместе. Все было бы хорошо, если бы не постоянные мысли о Томском технологическом. Как там без него?

Преподавать в другой высшей школе он не может. Нет ученой степени, да и в министерстве просвещения он теперь занесен в «черный список» как неблагонадежный. Идти на казенную службу? Нет, это его не привлекает... Он правильно решил поселиться в Москве. В столице его могли бы привлечь к службе старые знакомые.

У него есть другая работа. Ведь уже почти тридцать лет он путешествует. Столько накопилось записей, дневников, необработанных наблюдений. Вот чем нужно заняться в первую очередь.

Сейчас у него достаточно досуга, чтобы дать научное обобщение всем своим наблюдениям, сделанным в путешествиях по Средней Азии, Китаю и Сибири. Он стал общепризнанным авторитетом не только по геологии, но и по географии этих стран. Оледенение Сибири, металлогения сибирского золота, геологическое строение Забайкалья, происхождение лёсса — вот основные вопросы, занимающие его.