Кончался четвертый год сто десятой олимпиады. В Египте наступило время пятидесятидневного Западного ветра — дыхания свирепого Сета, иссушающего землю и озлобляющего людей.
Незнакомые с ветром Сета эллинки продолжали свои поездки. Однажды на них налетела красная туча, дышавшая печным жаром. Закружились, заплясали песчаные вихри, свет померк, испуганные кони Эгесихоры взвились на дыбы, размахивая копытами. С трудом удалось справиться с жеребцами, и то лишь после того, как Гесиона, спрыгнув с колесницы, отважно схватила двух дышловых за удила и помогла Эгесихоре повернуть их на север, к городу. Салмаах осталась совершенно спокойной, послушно обратилась спиной к буре и побежала своей мягкой рысцой рядом с колесницей, которая вскоре начала скрипеть от насыпавшегося во втулки песка.
Лошади постепенно успокаивались, их бег стал равномерным. Эгесихора неслась в шуме и свисте ветра, обгоняя пыльные тучи, подобно воительнице Афине. Они достигли места, где дорога огибала темное ущелье. Здесь стоял полуразвалившийся заупокойный храм, на ступенях которого они иногда делали привал. Таис первая заметила на белых камнях человека в длинной полотняной египетской одежде. Он лежал, уткнув лицо в согнутую руку, и прикрывал левой голову. Афинянка спрыгнула с лошади и наклонилась над тяжко дышавшим стариком. Немного разведенного водой вина, и он сел, согнувшись. К удивлению подруг, на чистейшем аттическом наречии старик объяснил, что ему сделалось худо от пыльной бури и он, не видя помощи, решил ждать.
— Скорее своей кончины, так как ветер Сета дует с упорством, достойным этого бога, — закончил старик.
Три пары сильных женских рук водрузили его на колесницу, Гесиона уселась на Салмаах позади Таис, и все четверо благополучно добрались до Мемфиса.
Старик попросил отвезти его к храму Нейт, стоявшему около большого парка на берегу реки.
— Разве ты жрец этого храма? — спросила Эгесихора. — Ведь ты эллин, несмотря на египетскую одежду.
— Я здесь — гость, — ответил старик и повелительным жестом поманил к себе Таис. Афинянка послушно подъехала к ступеням, по которым медленно поднимался старик.
— Ты — афинская гетера, брошенная крокодилам и спасшаяся? Что ищешь ты в храмах Черной Земли?
— Теперь — ничего. Думала найти мудрость, утоляющую душу больше, чем философические рассуждения о политике, войне и познании вещей. Я их наслушалась в Аттике, но мне не нужна война или устройство полиса.
— И не нашла здесь ничего?
Таис презрительно рассмеялась.
— Здесь поклоняются зверям. Что ждать от народа, боги которого еще не стали людьми?
Старик вдруг выпрямился, выражение его глаз изменилось. Таис почувствовала, как взгляд незнакомца проник в сокровенные глубины ее души, беспощадно обнажая тайные мысли, надежды и мечты, казалось бы надежно скрытые. Афинянка не испугалась. В короткой ее жизни, несмотря на обилие впечатлений и встреч, не совершилось ничего постыдного или недостойного, не случилось подлых поступков, не накоплено злобных мыслей. Эрос, радость сознавать себя всегда красивой, всегда желанной, неуемная любознательность… Ее серые глаза бесстрашно раскрылись навстречу копьеподобному взгляду, и старик впервые улыбнулся.
— По соображению своему ты заслужила немного больше знания, чем дали бы тебе жрецы Египта. Будь благодарна своему имени, что они снизошли до бесед с тобой.
— Мое имя? — воскликнула гетера. — Почему?
— Разве ты не знаешь, что для дочери Эллады носишь очень древнее имя? Оно египетское, обозначает «Земля Исиды» и вдобавок пришло с древнего Крита. Слыхала ли ты о Бритомартис, дочери Зевса и Кармы? Ты напомнила мне ее изображение.
— Как интересно говоришь ты, отец! Кто ты, откуда?
— Я с Делоса, эллин, философ… но смотри, твоя подруга едва сдерживает коней, да и Салмаах пляшет на месте.
— Ты знаешь даже имя лошади?
— Не будь наивной, дитя. Я еще не потерял слуха, а ты раз двадцать окликала ее.
Покраснев, Таис засмеялась и сказала:
— Я хотела бы увидеть тебя.
— Это необходимо. Приходи в любой день ранним утром, когда слабеет свирепость Сета. Войдешь под сень портика, хлопни в ладоши три раза — я выйду к тебе. Хайре!
Рыжие и белые кони бешено понесли по бесконечной пальмовой аллее в северную часть города. Салмаах, облегченная от двойной ноши, весело скакала рядом. Таис задумчиво смотрела на свинцовую воду великой реки, чувствуя, что встреча со старым философом будет в ее жизни важной.
Эгесихора полюбопытствовала, чем так заинтересовал подругу слабый и ничтожный старик. Услышав о намерении Таис вновь бродить по храмам, как выразилась спартанка, она заявила, что Таис добьется в конце концов своей погибели. Пожаловаться Менедему, чтобы он или не пускал ее в храмы, или не спасал больше, когда бросят льву, бегемоту, гигантской гиене или еще какому-нибудь из божественных чудовищ?
Но и это средство не поможет: атлет, несмотря на свой грозный вид, — влажная глина в пальцах своей красотки! Эгесихора была права. Встреча с философом разожгла любопытство Таис. На следующий же день она пришла в храм Нейт, едва загорелось красноватыми отблесками свинцовое небо. Философ или жрец явился, как только хлопки маленьких ладоней прозвучали под сенью портика. Философ был одет в прежнее белое льняное одеяние, какое отличало египтян и особенно египтянок от всех других чужеземцев. Приход Таис почему-то обрадовал его. Снова пронизав ее своим копью подобным взглядом, он сделал знак следовать за ним. В глубь стены из огромных глыб камня слева шел проход, в полумраке освещенный лишь узенькой щелью вверху. Надоевший свист ветра здесь не был слышен, покой и уединение сопутствовали Таис. Свет впереди показался ярким. Они вошли в квадратную комнату с узкими, как щели, оконными проемами. Здесь не чувствовалось привкуса пыли, как сейчас во всем городе. Высокий потолок, расписанный темными красками, создавал впечатление ночного неба. Таис, осмотревшись, сказала:
— Странно строили египтяне!
— Строили давно, — поправил философ, — без совершенства, но заботились о тайне уединения, загадке молчания и секретах неожиданности.
— Наши храмы, настежь открытые и светлые, во сто крат прекраснее, — возразила афинянка.
— Ты ошибаешься. Там тоже тайна, только не уходящая во мрак прошлого, а единения с небом. С солнцем — днем, звездами и луной — ночью. Разве не ощущала ты просветления и радости среди колонн Парфенона, в портиках Дельф и Коринфа?
— Да, да!
Свитки папируса, пергамента, исчерченные дощечки лежали поверх массивных ящиков, заменявших столы. Только один широкий стол с пятиконечными звездами и спиралями — ярко-голубыми на фоне серой каменной столешницы — занимал середину комнаты. К нему подвел афинянку делосский философ и усадил напротив себя на неудобный египетский табурет, философ долго молчал, упорно глядя на Таис. И странное дело, удивительное спокойствие разлилось по всему ее телу, наполнило душу отрадой прозрачной задумчивости. Таис сделалось так хорошо, что она всем сердцем потянулась к этому серьезному, неулыбчивому, скупому на слова старику.
— Ты удивила меня замечанием о зверобогах Египта, — сказал философ. — Что ты знаешь о религии? Тебя посвящали в какие-нибудь таинства?
— Никогда. Я ничего не знаю. — Таис хотелось быть скромной перед этим человеком. — Я гетера с юности и не служила ни в каком храме, кроме Афродиты Коринфской.
— Откуда же знаешь ты, что боги возвышаются вместе с человеком? Ведь это означает, что человек изыскивает богов в себе, а за такие убеждения ты подверглась бы опасности, и очень серьезной.
— Ты напрасно считаешь меня столь умной, мудрец. Просто я… — Таис умолкла, дыша взволнованно.
— Продолжай, дочь моя. Мне, не имевшему потомства, неспроста хочется назвать тебя так. Это свидетельствует о близости наших душ.
— Я, изучая мифы, увидела, как боги Эллады от древности до наших дней делались постепенно добрее и лучше. Артемис — охотница и убийца — стала врачевательницей. Аполлон, ее брат, начал издревле беспощадным карателем, убийцей, жадным и завистливым, а сейчас это — лучезарный бог-жизнедатель, перед которым радостно склоняются. Моя богиня — Афродита — в древних храмах стояла с копьем, как Афина. Теперь есть Урания, несущая людям святую небесную любовь. — Щеки Таис вспыхнули, и глаза притуманились ее невозможной мечтой.