Куба задумался.
— Неплохо, — шепнул он и тут же добавил: — Пан редактор, уже сделано. В течение недели смогу услужить вам сенсационными материалами.
— У тебя есть план?
— Нет. У меня есть доступ, — заявил Куба, выдержав эффектную паузу. — Не далее как полчаса назад я распил четвертушку с акулой варшавского билетного рынка. Псевдоним — Мориц. Возможно, вы даже помните его: ещё несколько лет назад он приходил к нам в редакцию. Старый кореш — я даже когда-то жил, ещё в самом начале, у его тётки, на Холмской. Некий Весек Мехцинский.
— Мехцинский? — задумался Колянко. — Подожди, я что-то припоминаю…
Он вспомнил длинное тело, прикрытое вельветовой курткой, на скамье, в тринадцатом комиссариате. И тут до него донёсся отзвук собственных мыслей в ту минуту, когда, всматриваясь в окровавленные бинты и пластыри, он спросил себя: «Откуда мне знакомо это лицо?»
5
……………………………………………………
Когда едешь вот так по неправильном эллипсу автобусного маршрута, разные мысли приходят в голову. Холодный пасмурный апрельский день окном вызывает ворчливое настроение. «Что случилось с этой погодой? — думает шофёр Евгениуш Шмигло. — Холеру можно схватить… Когда, наконец, будет тепло?»
Пани с двумя близнецами напоминает о вещах более приятных, хотя и очень хлопотных. «Интересно, к там у них сегодня? — думает Евгениуш Шмигло. — Галина должна была идти с детворой делать прививки. Марыся может разволноваться — такая впечатлительная. Збышеку нужно купить ботинки, старые уже малы. Как эти поросята растут… Получу премию, куплю ботинки и свитер Галине…»
Выходит хорошенькая, модно одетая девушка.
«У-ух ты! — думает Шмигло с радостью и улыбается девушке. — Такие ножки — просто клад… А Галина совсем заработалась. Дети, кухня, уже не следит за собой, как раньше… Но что там, это неважно. Главное то, что она мне нравится, что она для меня — первая звезда экрана. А то, что другие на неё уже не смотрят, как раньше, ещё и лучше…»
Позади, в салоне, шумный кондуктор скандалит каждым пассажиром, все на него обижаются: плохо прокалывает абонементы, слишком рано даёт сигнал к отправлению, отвечает сердито и оскорбительно.
«Ох, этот Скурчик! — вздыхает Евгениуш Шмигло с злостью. — Скажу ему, что я о нём думаю, уже в парке после рейса. Сейчас нельзя. Солидарность, пся крев!»
…И едет, едет, едет — Аллеи, Нови Свят, Саськая Кемпа, Театральная площадь. Минутный отдых на улицах Свентокшизской и Мархлевского, а потом снова то же самое. Восемь часов, иногда и больше. Зелёные, жёлтые и красные уличные сигналы мелькают в глазах, вызывают подсознательные движения; легковые машины путаются под колёсами, раздражают пешеходы на мостовой. Иногда приходится высовываться из окна, чтобы махнуть рукой проезжающему мимо товарищу или швырнуть связку забористых шофёрских выражений неосторожным прохожим либо неумелому водителю.
Рейс автобуса № 100 в девятнадцать сорок семь ничем не отличался от предыдущих. Скурчик не давал сдачу, а когда ему делали замечания, громко кричал:
«Простите, ошибся! Разве в таком пекле человек может работать?» и безропотно возвращал деньги.
Какой-то молодой человек напустился на Шмигло:
— Часами стоишь на остановке и ждёшь! Что это такое, холера! Нет машин, так не вешайте объявление, что здесь ходит сотый! Он же не ходит! Раз в полчаса — не значит ходить! Это безобразие!
Генек Шмигло ответил:
— Не моя вина. Еду вовремя, по расписанию. А пан, верно, на свидание спешит, да? Попробуем наверстать, — с улыбкой добавил водитель. Все вокруг улыбнулись, и молодой человек тоже, потому что Генек двинулся с остановки так, словно сидел на спортивном «бугатти», а не на огромном тяжёлом «шоссоне».
В двенадцать шестнадцать на остановке возле Аллеи Независимости в автобус зашла группа — семь молодых людей примерно двадцати лет. Они сели на свободные места сзади.
На площади Люблинской Унии молодые люди начали ссориться: сначала довольно громко, потом — совсем громко и, наконец, подняли безобразный, хриплый, словно проржавевший от водки, крик. Один из них, без шапки, с растрёпанными прядями грязных светлых волос, схватил за отвороты пальто другого, с очень большим красным тупым лицом, и стал его изо всех сил трясти, извергая грязную, неимоверно грубую брань. Люди стали оглядываться, но никто не двинулся с места, не сказал ни слова. Скурчик делал вид, что пересчитывает деньги в сумке. Тут поднялся высокий худой парень в чёрном берете. Он оттолкнул грязного блондина и заговорил с ним пискливым пронзительным дискантом. Весь арсенал выражений блондина показался вдруг детским лепетом по сравнению с университетским уровнем красноречия парня в берете.
— Прошу пана, прошу пана… — попробовал откликнуться какой-то немолодой человек посредине, но парень в берете повернулся к нему и за несколько секунд обрисовал его так подробно и настолько решительно высказал своё мнение о всех пассажирах автобуса № 100, что пассажир невольно сел на своё место, залившись горячим румянцем незаслуженной обиды, ответить на которую не мог. Все опустили головы, стараясь казаться совсем незаметными на своих местах.
— Может, милиционера бы… — шепнул кто-то впереди. Старичок в трауре отозвался:
— Здесь ведь есть дети…
Офицер пожарной охраны, сидевший посредине, сказал своей спутнице со смущённой улыбкой:
— К сожалению, я в мундире. Не могу ничего сделать. Сам я с ними не справлюсь, а могу ещё напороться на оскорбление мундира. Если бы я был в штатском, ого! Я бы им показал!
Какой-то молодой человек, проходя вперёд, слегка коснулся парня в берете. Тот взорвался ещё более громкой руганью и изо всей силы толкнул юношу.
— Простите, — извинился тот и поскорее двинулся дальше. — Не буду же я с ним драться… — словно оправдываясь, тихо сказал он приземистой женщине, стоявшей рядом.
— Задержать машину! — энергично ответила женщина. — Довольно этого!
Тогда парень в берете разразился новыми ругательствами, большинство которых характеризовало её приземистую фигуру. Никто уже не пытался протестовать.
Никто, кроме Генека Шмигло.
«Как только увижу милиционера, задержу машину, — быстро решил он. — Когда, наконец, будет порядок в нашем городе!»
Было темно, горели уличные фонари. Генек притормозил на остановке возле улицы Нови Свят и стал лихорадочно озираться вокруг: в этом людном месте нужно было переходить к действиям. Но тут произошёл настоящий скандал. Тот самый парень в берете решил покинуть автобус. Он вышел через заднюю дверь, грубо оттолкнув какую-то пани. И вдруг раздался крик. Все выглянули в окна с правой стороны. Парень в берете, необыкновенно сильный, плечистый и высокий, стоял у входа в автобус и кричал как ребёнок. Над ним наклонился огромного роста человек и дёргал его за ухо, как мальчишку. Все в окнах широко раскрыли глаза от удивления, но зрелище не прекращалось: парень в берете стоял, пойманный за ухо, и вопил от боли, а наклонившийся над ним великан громко приговаривал:
— Ах ты, невоспитанный, невежливый мальчишка! Как это можно толкнуть пожилую даму, не извиниться перед ней, да ещё и обругать её грязными словами? Как это можно! Будешь? Говори, будешь?
После этого от отпустил ухо, пнул легонечко парня в берете и влез в автобус. От его лёгкого пинка парень отлетел, ударился о стену ближайшего здания и едва удержался на ногах. Генек Шмигло поехал дальше.
Великан, который в этот момент расплачивался со Скурчиком, казалось, заполнил всю заднюю часть машины. Это было великолепное тело, щедрое, огромное и массивное. Две детали бросались в глаза: заботливо ухоженные длинные бакенбарды и откинутый воротничок a la Словацкий под расстёгнутым пальто.
Едва лишь могучий пассажир вошёл в автобус, как шесть человек, которые плавали в алкогольном тумане, мгновенно протрезвели и начали тихо шептаться между собой. Один вылез на углу Ординатской, пятеро поехали дальше, но взгляды пяти пар глаз, нацеленные в могучую силу пассажира, сидевшего посредине, приняли особенно острое, настороженное выражение.