Дух Павла постоянно присутствовал в наших разговорах.

Государь, имея собственное представление о счастье народа и славе отечества, всеми силами боролся с недостатками, присущими его подданным. Когда он велел столичным жителям не позже десяти часов вечера ложиться спать и рано вставать, то начал самолично мотаться по городу, высматривая свет в окнах и ослушников своего указа.

Теперь чиновники являлись в присутствия не к обеду, как в последние годы правления матушки Екатерины, а к шести часам утра и досыпали на рабочих местах, с трепетом ожидая неожиданной императорской проверки, заканчивающейся, как правило, разносами, ссылками в деревню, а то и Сибирью. Понятно, что ни о какой плодотворной работе в таких условиях речи просто не шло. Борьба за дисциплину стала главной целью любой деятельности. Однако чем крепче становилась дисциплина, тем хуже работали канцелярии.

Боясь доносов и наказаний за мздоимство, которое всегда в нашей стране было единственным стимулом в работе чиновничества, последнее вообще перестало что-либо делать, резонно полагая, что на нет и суда нет, а значит, и ответственности.

Все благие, так долго лелеемые планы переустройства государства, осуществлению которых мешала незаконная узурпация власти ненавистной матушкой, теперь, когда, наконец, начали осуществляться, вместо всеобщего процветания привели непонятно к чему. Император не щадя ни себя, ни своих близких, все силы отдавал реформам, а результаты получались диаметрально противоположные задуманным. Осознавая всю тщетность своих усилий, Павел Петрович искал виноватых где только мог, мрачнел, пребывал всегда в дурном настроении и совершал роковые для себя ошибки.

Он замучил гвардию учениями и парадами; совершал оскорбительные для аристократии поступки, вроде возведения в графское достоинство своего брадобрея; терроризировал не только двор и дворню, но даже свое многочисленное августейшее семейство.

Короче говоря, Павел делал всё возможное, чтобы вызвать к себе ненависть у всех без исключения сословий.

Причем, и это было наиболее для него опасным, у тех людей, от которых зависела крепость его трона.

На мой взгляд, императору, при реализации даже здравых начинаний, не хватало личного обаяния, популизма и последовательности. Последнее, по моему разумению, было результатом душевной болезни. Кто знает, от чего у царя съехала крыша, от нездоровой наследственности или душевного разлада при слишком долгом ожидании возможности порулить государственным кораблем?

Просидев полжизни в Гатчине, практически в ссылке, Павел накопил много идей, которые теперь торопливо сваливал на головы своих терпеливых подданных. Народ как всегда безмолвствовал, что позволяло царю мнить себя великим реформатором, непонятым гением, окруженным тупостью и скудоумием исполнителей. Эта общая беда российских правителей всех времен, окружаемых раболепной лестью, обволакиваемых изощренными восхвалениями, дворцовыми интригами и разборками. Всё это как ржавчиной разъедает даже стойких людей, имеющих жизненный опыт более разнообразный, чем у гатчинского затворника.

Я, как выученик советской школы, в которой отечественная история изучалась обзорно, с упором на бедственное положение крестьян до Великой Октябрьской революции, а деяния царей упоминались между прочим, точных дат правления Павла не знал.

По логике, его должны убить где-то в начале 1801 года. Во всяком случае, при битве под Аустерлицем, в которой участвовал Андрей Болконский, герой романа «Война и мир», императором уже был сын Павла Александр I. Более точных сведений об этом времени, чем знаменитая книга Льва Толстого, у меня не было. Антон Иванович продолжал ругать начальство:

— Построят на плацу зимой в одних тонких мундирчиках и держат целый день на ветру и морозе под артикулами. Скажи, разве это правильно?

— Потерпи еще годика полтора, будет тебе новый царь, — учил его я. — А лучше выходи в отставку, нарожайте с Анной Семеновной деток и живите себе тихо-мирно в Захаркино. Скоро войны начнутся с Наполеоном Бонапартом, и народа погибнет несчетно. Толку от войн и побед, как всегда, никакого, одна трескотня, да похвальба…

Предок серьезно, с мрачным видом выслушал мои «пророчества» и попытался извлечь из них пользу.

— А ежели ты мне намекнешь, под чью руку встать, да чья будет фортуна, то сие послужит нашей семье во благо…

Я только рукой махнул.

— Когда я учился в школе, мы вас проходили в седьмом классе в одном параграфе.

— Не понял, — удивился Антон Иванович. — в каком чине вы нас проходили и что это за параграф?

— Причем здесь чин! Я не про служебные чины говорю, а про седьмой класс школы. Ты про народные училища и гимназию слышал?

— Были разговоры, там детей обучать собираются.

— Правильно. Так вот, когда я был ребенком, то учился в таком училище, оно у нас называется по-гречески: «школа». Обучают там детей десять лет. Вашу эпоху мы изучали на седьмом году обучения, значит, в седьмом классе. Времени царствования Павла была посвящена одна маленькая главка учебника или, по-школьному, «параграф». Теперь понятно?

— Понятно. Мы, значит, мучимся, Отечеству служим верой и правдой, а вы нас даже изучить не хотите!

— Было мне тогда, когда изучалось ваше время, лет тринадцать, и нужен мне был твой император, как собаке пятая нога. Вот большую войну, которая вас ждет, изучают подробнее. Потому я о ней и помню, и тебе советую выйти в отставку и жить тихо-мирно, без Аустерлица и Бородина.

— Так ты что, хочешь, чтобы я манкировал свой долг перед Отчизной и праздновал труса! — возмутился предок.

— Я хочу, чтобы Анна Семеновна не осталась вдовой, а мой прапрадедушка сиротой. О герое Отечественной войны по фамилии Крылов я ничего не слышал, так что тебе посмертная слава не светит. Тем более, в нашем любезном отечестве героев никогда не ценили, главные награды между собой делили флигель-адъютанты и генералы из тех, что к врагу не приближались на ружейный выстрел.

Антона Ивановича мои антипатриотические речи возмутили, он вспылил и разразился длинной тирадой, главный смысл которой, в переводе на современный язык, был в том, что молодежь совершенно потеряла совесть, у нее в душе не осталось ничего святого, только цинизм и позерство,

Я слушал его гневные речи, откровенно посмеиваясь. Предок был почти мой ровесник по биологическому возрасту, и его родительские нотации сверстнику были просто забавны.

Впрочем, подозреваю, что Антона Ивановича обидела не столько моя дикая для его времени пацифистская позиция, сколько пренебрежение учебника истории к его эпохе. Наивные предки еще не знали, что чем меньше во время их жизни случается великих исторических событий, тем легче и лучше живется людям.

Так, за разговорами о глобальных событиях мировой истории, мы медленно приближались к Санкт-Петербургу. На последнем пятидесятиверстном переходе у нас случилась непредвиденная задержка: во время дневного кормления лошадей пропал один из кучеров.

Началась обычная кутерьма, с дурацкими вопросами и предположениями. Мужики костерили своего пропавшего товарища, плели невесть что, пытаясь, как мне показалось, выслужиться перед барином. Однако всё кончилось благополучно, оказалось, что кучер, просто никого не предупредив, ушел в ближайшее село пропить пятачок. Тем не менее, мы опоздали с въездом в город до объявленного императором часа отбоя и вынуждены были ночевать в Царском Селе.

Я когда-то был в нем на экскурсии — посещал Царскосельский лицей, ставший музеем Пушкина, но то ли плохо запомнил этот городок, то ли он совсем переменился за два века — ни одно здание не показалось мне даже отдаленно знакомым.

Остановились мы на скромном постоялом дворе и, наскоро поужинав, утомленные жаркой, монотонной дорогой, завалились спать.

Мы с предком устроились в «дворянской» половине, слуги, в том числе Иван, в общей людской. Нам с Антоном Ивановичем досталась маленькая грязноватая комнатка с двумя кроватями.

Ночь была светлой и душной. Знаменитые белые ночи только что кончились, но пока темнело не больше, чем на час.