Вопреки предположению Ивана, общение с арестанткой никакой опасности не представляло. Очередное несчастное существо, которому я мог не только посочувствовать, но и немного помочь.

Заканчивая осмотр, я взял в руку ее тонкое запястье и нащупал пульс. Вот тут-то и начали происходить довольно странные вещи… Внезапно я испытал сильное влечение к этой совершенно мне не нравящейся женщине. Это было тем более странно, что последнее время я думал только об Але, испытывал угрызения совести за романы с графиней и миледи, и, как мне казалось, никакие другие женщины кроме жены меня не интересовали. Тем более, «турчанка» была в таком жалком состоянии, что никак не могла быть воспринята мною, как сексуальный объект.

Однако я так внезапно воспылал к ней страстью, что с трудом мог себя контролировать. Сердце колотилось как сумасшедшее, в висках стучало от избытка адреналина, ну и всё остальное повело себя соответствующим образом.

Я отдернул руку, встал с края постели, подошел к окну и попытался отвлечься. Как я глубоко ни дышал, думать ни о чем, кроме секса не получалось. Появилось сильное, прямо-таки сатанинское желание сгрести «турчанку» в объятия, прижать, что есть силы, к себе, содрать с нее рубаху, ворваться в ее плоть, ну, а потом, будь, что будет…

Такие чувства, испытывают, наверное, сексуальные маньяки, не имеющие сил противодействовать своему животному началу. Перед моими глазами стояло ее смуглое, нагое тело, которое я совершенно равнодушно рассматривал несколько минут назад. Оно стало казаться мне необыкновенно привлекательным и желанным…

Не знаю, чем бы кончился для меня этот дикий взрыв похоти. Сопротивляясь ему, что я вполне трезво отметил про себя, я начинал терять над собой контроль. Однако ничего не случилось — выручила меня любопытная хозяйка, без стука войдя в комнату.

Наваждение прошло так же внезапно, как и случилось. Я спокойно стоял у окна, со стороны рассматривая больную. Зрачки у нее были неестественно расширены, крылья ноздрей трепетали, глаза потускнели и стали подергиваться дымкой. Она отодвинулась к стене и подтянула к груди ноги, не оправив на коленях рубаху.

По подлой мужской привычке, я посмотрел сквозь ее худые разведенные голени туда, куда мне в данной ситуации смотреть никак не следовало. Обнаженное «женское таинство», лишенное, по мусульманскому обычаю, волос и закрытое только складками податливой кожи, готовое раскрыться от одного прикосновенья, вновь чуть не втянуло меня в безумие. Буркнув что-то невразумительное, я выскочил из комнаты, едва не сбив с ног трактирщицу. За порогом наваждение почти прошло, но я не стал рисковать, не вернулся к больной, а стремительно пошел в зал, где под удивленными взглядами ямщиков и Ивана выпил залпом целый фужер водки.

— Барин, чего с арештанткой делать? Еще смотреть будешь, али пущай к своим идет? — спросила, подойдя к нашему столику, хозяйка.

— Пусть еще отдохнет, — ответил я, не желая пока встречаться со странной амазонкой.

— Мне что, пусть отдыхает. Только у ей кынжал вострый спрятан под подушкой. Может, солдата кликнуть? Не ровен час, грех какой сотворит.

— Пусть ее, — сказал я, не рискнув стать доносчиком. О чем тут же, по здравому размышлению, пожалел. Бабенка с такими талантами вызывать влечение и ненавистью к противоположному полу, была явно социально опасна. Однако презрение к стукачам, воспитанное при социализме, оказалось сильнее здравого смысла, и я ничего не сказал сержанту, когда он подошел справиться о своей подопечной.

— Не померла турка? — спросил он, жадно поглядывая на штоф.

— Если ей дать отдохнуть и нормально кормить, она нас с тобой переживет, — сказал я ему. — Ты можешь разрешить ей ехать на телеге?

— Так там для нее места нет, — ответил он. — Ребятишки, опять-таки, скарб. Когда в вёдро и дорога хороша, так оно ничего. А в мокредь, да по грязюке, кобылка не потянет. Нет, никак нельзя, ваше благородие.

— А коли я подводу куплю, тогда разрешишь? — зачем-то спросил я, хотя до этой минуты у меня и в мыслях не было заниматься судьбой «турчанки».

«Неужели она меня так сильно зацепила?» — подумал я.

— Ежели да кабы, во рту растут грибы, — фамильярно ответил сержант. — Купи, ваше благородие, отказу не будет.

Я кликнул трактирщика и попросил сторговать мне подводу с лошадью.

У этого человека, кажется, не было нерешаемых проблем. Он тут же предложил несколько вариантов, как будто заранее готовился торговать подводами. В наши переговоры вмешался конвойный, и мы, после пространного торга, сошлись на пятнадцати рублях серебром за всё про всё, включая упряжь. Из этих денег, без сомнения, пятерка ушла на комиссионные трактирщику. Сержант за покладистость и «добрую волю», получил кружку «господской» водки, рубль серебром, а солдаты полтинник на пропой.

Когда покупка устроилась, и все оказались удовлетворенными, я подошел к самой героине события. Не знаю, что она думала обо мне, но на губах ее змеилась победная улыбка. Это меня задело, и наш разговор сложился очень сухо. Я посоветовал женщине лучше питаться и дал денег на дорогу. Ассигнации арестантка взяла без тени признательности, как нечто само собой разумеющееся.

Теперь она выглядела значительно бодрее, чем раньше. Ее горячие глаза притухли и были полузакрыты. Щеки, омытые от придорожной пыли, слегка порозовели.

Говорить нам было не о чем, и я, чтобы заполнить паузу, сказал дежурную банальность:

— Ты даже не сказала, как тебя зовут, красавица? — «Турчанка» никак не отреагировала на вопрос.

Она даже отвернулась, но когда я уже собрался отойти, сказала:

— Вина на тебе большая, много плохого натворил, Алексей Крылов! Не тем служишь, не с теми дружбу ведешь!

При этом она смотрела не на меня, а на Ивана, ожидавшего у трактирного крыльца конца нашего разговора.

Меня ее слова должны были бы ошарашить, но после недавно выпитого здоровенного фужера, легшего на всё «скушанное» раньше, я был в приличной расслабухе и не удивился даже тому, что она назвала меня по имени и фамилии.

— А с кем дружить прикажешь, с тобой что ли? — легкомысленно спросил я. — Так ты кинжал за пазухой держишь.

«Турчанка» дернула по сторонам глазами, в них были испуг и ненависть. Мне стало жалко денег, истраченных на нее. Мальчонка, бывший за кучера на подводе, в которой она теперь лежала, услышав про кинжал, с любопытством повернул к нам голову.

— Не будет тебе удачи, коли не вернешь суженую, — словно заклинание, начала бормотать женщина. — Уйди от нас, нет тебе здесь места, чужой ты…

От всей этой мути меня начала душить злоба. Будь я трезвее, то, вероятно, сумел бы правильно оценить ситуацию и попытался выудить у своей противницы хотя бы какую-нибудь информацию.

Не хочется повторяться, но мне постоянно действовало на нервы то, что слишком много людей пытаются активно вмешаться в мою судьбу и управлять поступками.

— Если ты такая крутая, так чего же тебя гонят по этапу? — насмешливо спросил я. — Что же те, с кем ты дружишь, тебя не выручат?

— Подавишься ты своими словами! — зашипела она, обжигая меня ненавидящим взглядом. — Кровавыми слезами умоешься!

Продолжать разговор в таком тоне было бессмысленно.

Поставить в нем точку — кулаком в глаз — я не мог, она была всё-таки женщиной, к тому же больная, а попусту базарить с ненормальной бабой было недостойно. Однако оставлять за «турчанкой» последнее слово мне показалось обидным, и я, нарочито перестав обращать на нее внимание, окликнул начальника конвоя:

— Сержант, смотри, чтобы арестантка не сбежала.

— Ништо, ваше благородие, не сбежит, — легкомысленно похвастался конвоир. — У нас не сбегают!

Я в этом не был так безоговорочно уверен, как он, но делиться сомнениями не стал. Прощально кивнул и пошел прочь от подводы.

— Ну, что, Алексей Григорьевич, надоброхотствовал? — ехидно поинтересовался Иван.

Я пожал плечами. Пересказывать то, что сказала мне «турчанка», я не захотел, только поинтересовался: