Мы вошли в столовую. Пол был выложен плиткой. На стенах, как и в зале, висели картины. На мраморной столешнице стояли пиалы с фруктовым салатом, сметаной, творогом, помидорами и плетеная корзиночка с питами — арабским хлебом. Толстая горничная-йеменка, сверкая огромными, как у лошади, глазами, разлила кофе в две маленькие чашечки. Было что-то восточное и церемонное в этой еде, слишком поздней для обеда и ранней для ужина. Несколько раз Сонина нога касалась моей. Теперь я лучше ее рассмотрел. У нее было загорелое морщинистое лицо. На тощей шее с проступающими синими венами висели цепочки и несколько ниток бус. Глаза у нее были еще чернее, чем у йеменки. В них таилась загадочная темнота. Было трудно поверить, что такие черные глаза способны воспринимать дневной свет. Поразительно, но я испытал внезапное влечение к этому уродливому существу.

Неожиданно для самого себя я спросил:

— Почему вы не вышли замуж?

Соня отодвинула от себя чашку кофе.

— После Зораха? Женщина, имевшая счастье или несчастье принадлежать настоящему художнику, не способна — извините за выражение — ложиться в постель с обыкновенным человеком, будь то врач, профессор или сам Бен Гурион. Женщина, которой обладал художник, остается его пленницей навсегда. Для меня Зорах не умер. Он и сегодня со мной. Я обожаю его картины и слышу его голос. Стоит мне закрыть глаза, он рядом. Без его тайного руководства я никогда бы не смогла добиться того, чего добилась. Между прочим, он предупредил меня о вашем визите, когда вы, возможно, еще сами не знали, приедете вы сюда или нет.

— Как происходит ваше общение?

— По-разному. У меня есть планшетка для спиритических сеансов, и бывает, что я просиживаю над ней до поздней ночи. Блюдце крутится со сверхъестественной скоростью. Я его почти не касаюсь. Порой оно сообщает мне такое, о чем я даже не подозревала. Я пишу автоматически: беру карандаш, кладу перед собой лист бумаги, и Зорах ведет мою руку. Иногда я слышу его голос. Кстати, я должна вам кое-что сообщить. Надеюсь, вы меня правильно поймете. Вы приехали сюда не случайно, а ради Зораха. Он хочет, чтобы его мемуары увидели свет. И вы единственный человек, который мог бы довести это дело до конца.

— Я должен вернуться в Америку.

— Никому вы ничего не должны. Оставайтесь. Я обеспечу вас всем необходимым, в том числе отдельной комнатой. У вас ведь нет иждивенцев в Америке. Зачем вам возвращаться? Интересных женщин здесь тоже хватает. Поверьте мне, поститься вам не придется.

И Соня заговорщицки подмигнула. Опять зазвонил телефон. Когда Соня пошла к двери, я заметил, что ноги у нее кривые и тонкие, как палки. Соня взяла трубку. Через стену до меня доносилось ее бормотание. Наконец она опять появилась, сияя.

— Поразительное совпадение. Знаете, кто это звонил? Товия Анфанг! Сто лет от него не было ни слуху ни духу. Странно, да? Ведь мы только что о нем говорили. Со мной постоянно случаются такие вещи. Когда я сказала ему, что вы у меня в гостях, он пришел в невероятное возбуждение. Можно сказать, он напросился ко мне и скоро зайдет. Анфангу несладко здесь приходится. Он совсем один. Если бы вы остались в Израиле, он бы воскрес. А мы бы с вами потихонечку подготовили к публикации воспоминания Зораха.

Я съел десерт и запил его крепким кофе.

— Вы верите в загробную жизнь? — спросила Соня.

— Да.

— Я так и думала, судя по вашим книгам. Хотя, — конечно, иногда трудно понять, в какой степени то, что автор пишет, совпадает с тем, что он думает на самом деле. Я верю в бессмертие души. Зорах по-прежнему со мной. И сейчас тоже. Я вижу его в вас.

— Как это? Мы ведь совсем не похожи.

— Это вы так думаете. Когда человек умирает его душа вселяется в его друзей, в тех, кто был ему дорог и любил его. Одно время они с Товией Анфангом были закадычными друзьями, и, когда Товия сейчас позвонил, мне на миг показалось, что я слышу голос Зораха. Это трудно объяснить. Вот я сижу рядом с вами и чувствую присутствие Зораха. Вы были его любимым писателем. Он часто вспоминает о вас в своих записках. Несколько недель назад, когда я лежала ночью без сна, он больше часа говорил мне о вас.

— Что именно?

Соня взглянула на меня с хитрой усмешкой:

— Пока это тайна.

Я понимал, что это граничит с безрассудством, возможно, даже с предательством, но ничего не мог с собой поделать. Взглянув на одну из картин, я спросил:

— Это работа Анфанга?

Соня нахмурилась:

— С чего вы взяли? Это Зорах. Одно из его последних полотен.

— Мне показалось, что это похоже на Анфанга, — сказал я почти против воли, как будто кто — то другой говорил моими устами.

— У меня здесь нет ни одной работы Анфанга, — раздраженно сказала Соня, — ведь я уже говорила вам, что он перестал писать. Он один из тех, кто сломался и кончился здесь как художник.

Она бросила на меня злобный взгляд. Я насторожился. Такая женщина и отравить может, с нее станется.

— Все это ложь, — сказал я, поднимаясь, — Здесь нет ни одной картины Зораха. И никаких мемуаров он тоже не писал.

Я бросился к двери. Соня кинулась за мной. У меня мелькнула мысль, что вот сейчас она запустит в меня тарелкой. От волнения я никак не мог найти входную дверь и бессмысленно тыкался туда-сюда в прихожей. Наконец я выбежал на улицу. Там стояла такая невыносимая жара, что я чуть не задохнулся. У меня закружилась голова, колени ослабли, и я весь покрылся испариной. Мне казалось, что я чудом избежал смертельной опасности. Еще немного, и я бы пропал. Вдруг в конце улицы я увидел Товию Анфанга — потрепанного, сморщенного, сутулого. Он медленно брел к Сониному дому шаркающей походкой. Заметив меня, он кивнул. Я оглянулся и увидел Соню. Она стояла, раскинув руки, как бы приглашая меня назад, к себе. В ее глазах светилось торжество, сдерживаемая радость, как будто мое бегство было всего лишь частью некой интимной игры. Она манила меня указательным пальцем, и я услышал, как она кричит: «Мешугенер литерат, кум крик!»[14]

Следующую ночь я провел в доме Сони. Товия, сославшись на какие-то неотложные дела, ушел рано. Под утро начался сезон дождей, Лило, как из ведра. Сверкали молнии, гремел гром. Ветер выл как стая шакалов. Солнце напоминало чадящий фитиль в черных тучах. Днем было так же темно как вечером. По радио сообщили, что дорога в Тель-Авив затоплена. Специальные носильщики переносили пешеходов с одной стороны улицы на другую. Вечером мы с Соней сели у камина, и она вращая планшетку, продиктовала мне первую главу воспоминаний Зораха Крейтера.

ЧЕМОДАН

Считается, что постоянная спешка — типичный американский недуг. Должен признаться, что я тоже пал его жертвой, хотя по рождению и не американец. Иной раз так закрутишься, что имени своего вспомнить не можешь. (Кстати, меня зовут Кон.) Все время куда-то спешишь, вечно опаздываешь — даже во сне.

Той зимой я работал в газете, писал книги, ездил в лекционные турне и в качестве приглашенного профессора вел класс литературного мастерства в университете на Среднем Западе. Хотя я проводил там всего пару дней раз в две недели, я снял квартиру с телефоном. В моем университетском офисе тоже был телефон. Оба аппарата трезвонили не переставая. Какую бы дверь я ни открыл, меня приветствовал телефонный звонок. Со мной хотели познакомиться другие преподаватели, их жены приглашали меня на ужин или на ленч, студенты интересовались судьбой своих работ, которые мне полагалось читать, журналисты настаивали на интервью, деятели местной еврейской общины предлагали выступить в их культурном центре.

Я не умею говорить «нет» и на все соглашался. Моя телефонная книжка была исчеркана разными адресами и телефонами — я сам едва разбирал собственный почерк. А так как у меня были еще квартира на Манхеттене и кабинет в редакции газеты, письма и рукописи приходили по четырем адресам. Всюду скапливались кипы бумаг, прочитать которые я был не в состоянии. Часто я вообще не вскрывал конверты. Такие занятые люди обычно нанимают секретаря. Но во-первых, я постоянно переезжал с места на место, а во-вторых, не хотел никого посвящать в свои запутанные отношения с женщинами. За долгие годы холостяцкой жизни у меня образовался целый гарем тех, с кем у меня «что-то было», и тех, с кем «могло быть». Я всем всё обещал. Некоторые из моих приятельниц были еще сравнительно молоды, другие уже состарились, у одной был рак. Иные вышли замуж, иногда даже по два, а то и по три раза. Их дочери относились ко мне как к отчиму. На дни рождения и праздники от меня ждали подарков. Большинство из этих женщин я просто игнорировал, от чего просыпался по ночам, мучаясь угрызениями совести. Впрочем, мысленно я общался со всеми, и они, как мне казалось, отвечали. Телепатия, ясновидение, предчувствия целиком и полностью вытеснили письма, телефонные звонки и визиты. Я вел себя по-свински, но эти женщины продолжали меня любить. Может быть, потому, что я тоже был предан им, по крайней мере, в глубине души. Перед сном я всегда молился за них.