Ни следа, ни тропы, ни памяти не осталось о тех дорогах духа и дела, по которым шли предки наши полтора века до нас. Всё уничтожено, всё сожжено…

11 февраля 1793 года князю Прозоровскому было предписано «предать огню все без изъятия» книги издания Новикова.

На Воробьёвы горы свезли на подводах «всю чертовщину» Новикова и, под командой князя Жевахова, предали огню.

Было сожжено 18 856 экземпляров книг новиковского издания, не считая тех, которые были найдены и уничтожены позже.

Всё летело в огонь: молитвенники и четьи-минеи вместе с Парацельсом, Фомой Кемпийским и древними мистериями. Есть свидетельство, что один архимандрит, которому сказали, что на Воробьёвых горах жгут творения отцов церкви, тоже изданные Новиковым, ответил:

— Кидай их туда же, в огонь; вместе были, так и они дьявольщины наблошились…

Великое аутодафе[167] догорело. Опечатаны все книжные лавки Новикова, типографии, аптека. Выставлены караулы. В те дни наборщик типографии Новикова, мастер Ильинский, который тоже «был принят в сообщество», «заперся на допросе и ножом перерезал себе горло».

В 1796 году скончалась императрица Екатерина Вторая.

Император Павел немедля освобождает Новикова, за четыре года заключения успевшего «выучить наизусть всё Священное писание» и прослыть у казематных караулов «колдуном». 5 декабря 1796 года Новиков был принят императором. За день до того у государя был розенкрейцер Лопухин, который получил должность статс-секретаря по гражданским делам. К государю был приближён и розенкрейцер Плещеев.

Как будто стали сбываться старые мечтания московских мартинистов «зреть» великим мастером 8-й провинции франкмасонской России самого императора всероссийского.

Но смертельный удар нанёс им Ростопчин.

Сам Ростопчин так рассказывает об этом:

«Я воспользовался случаем, который предоставила мне поездка с государем наедине в Таврический дворец, и распространился о письме из Мюнхена, об ужине тридцати, на котором бросался жребий, об их таинствах…»

Заметьте, снова письмо, теперь уже с обозначениями места отправки, и снова донос об ужине, которому вряд ли верил и сам Ростопчин.

Удар нанесён. Ростопчин отлично рассчитал на больную впечатлительность государя, на его подозрительное недоверие ко всем окружающим, на его страх пред французской революцией.

Новиков, «старичишка в заячьей шубке, скорченный геморроидами», немедленно был выслан из Петербурга под полицейский надзор.

Престарелый кавалер Розы и Креста поселился в Авдотьине-Тихвине с детьми, больными падучей, и с верным Гамалеей. Долгие прогулки, церковные службы и работа за полночь при свечах заполняли его тягостный день.

Все последние годы его жизни тянулось нескончаемое и путаное дело об его деловых долгах, которые за московское время возросли у него до огромной цифры «753 537 рублей и 42 ¼ копейки»…

Ещё в 1812 году Ростопчин не оставлял своим вниманием старого рыцаря Иерусалима.

Новиков принимал в своём сельце больных французов. Ростопчин обвинил его в государственной измене. Ростопчин донёс из Москвы, что мартинисты «забылись до того, что возбудили мысли о необходимости изменения образа правления и о праве нации избрать себе нового государя».

Но старика оставили в покое.

31 июля 1818 года, на 75-м году жизни, Новиков скончался.

Влево от алтаря, в церкви сельца Авдотьино-Тихвино, близ клироса, против Спасителя должна быть медная доска, а на ней надпись: «Здесь покоится тело раба Божьего Николая Ивановича Новикова». Там же могила и Гамалеи, «Божьего человека».

Что осталось теперь в России от могил двух рыцарей Розы и Креста?

Но крестьяне Авдотьина-Тихвина и через полвека после смерти Новикова находили в земле у покинутого и полуразрушенного барского дома золотые монеты, а по окрестным сёлам долго ходила молва, что жил когда-то в Авдотьине добрый барин-колдун, который «знал, как делать серебро из редьки и золото из моркови»…

На этом и кончается история московских магов, их волшебного золота и философского камня, неразгаданная история Розы и Креста в России.

Туча стояла над Москвой. Точно б всеми четырьмя лапами раскинулась по небу шкура громадного медведя над самым Кремлём.

С вечера яблони побило крупным редким дождём. К ночи дождь перестал. Москва, тёмная, пустынная, спящая, свинцово поблескивая шарами куполов, дышала влажной свежестью, чистотой дождя, сырым березняком…

Спала Москва, когда, бесшумно проблистав зелёным заревом в стёклах, пронеслась молния, озарив пустоту улиц, тени чугунных фонарей, заборы, колоннады, и резкой пальбой раскатился звонкий гром.

Будошник, запахнув полы овчинного тулупа, залез в будку свою, и, когда снова мгновенно блеснуло и зеленоватым сиянием облило стёкла, только алебарда его, сверкая, торчала из будки…

Молнии вырывались из тьмы клубками ярых змей, разили, чётко выхватывали тени труб, сквозные пролёты колоколен. По заставам, у Камер-Коллежского вала, кругом Москвы, толкались, разбегались чугунными кеглями громовые откаты.

Гремела, сверкала весенняя гроза без дождя. От бесшумных молний высох воздух, и стала ночь душной и чёрной.

Москва, громада спруженных куполов, чудовищные тени дворцов и строений, словно вымерла, опустела навеки. Пустой и тёмной лежала Москва, будто отданная на потоки молний, на бег сухого грохота…

В приходе Богоявления, в приземистом доме о шести колоннах, что на Немецкой улице у Покровки, противу самого немецкого рынка, в тёмных окнах пробегает огонь свечи.

В доме о шести колоннах, в чулане прихожей, в зальце, где шарахаются молнии в круглое зеркало, в сенцах, на скрипучих лесенках в антресоли, — стонет прищемлённый визг…

Босая, простоволосая девка, с ошалелыми глазами, коса закорюкой, в холщовой исподнице, мягко топоча, пробегает наверх с тазом и полотенцами. У иконницы, в столовой зале, сухонькая старушка, стоя на креслах, теплит у тёмного Спаса тонкую витую свечу…

Тугой вопль срывается с антресолей. Старушка семенит маленькой тенью вдоль окон, то голубых от молний, то гаснущих в громе.

— Гаша, Гаша…

Простоволосая девка даже присела:

— Чего тебе, нянюшка?

— Святые образа выставила?

— В спальню барыне понесла, да дохтур не приказал… Тамо, нянюшка, в уголку на припечке, рядом их уставила.

— Комоды мне помоги отпирать, и чтобы все двери были отворены.

— Да отворены все…

Ударил внезапный близкий гром, точно в саду лопнули пушечные ядра, дрогнули, затряслись стёкла, на люстре пронзительно зазвенели хрусталики.

Гаша с нянюшкой пали на корточки у комода. Обе скоро шептали, скоро крестились. Прыгала у Гаши жидкая косица, мышиный хвостик.

— Никола Чудотворец, Спасы угодники, спаси и помилуй, — шепчет няня, сама трясущейся рукой тянет неподатливый ящик.

Ящики скрипят. Обдаёт домашним духом пересыпанных мехов, скатанных скатертей, мятными приправами, настоями, вишнёвками, сушёными о запрошлый год яблоками…

— Никак сверху кличут, — вспрянула Гаша. — Барыня воет…

Стрелой метнулась девка на антресоли. А нянюшка всё шепчет, всё крестится, кряхтя над тяжёлыми комодами.

— А куда барин сокрылся? Туточки в креслах сидел, а и нет. Куды побег… Серёженька… Батюшка, Сергей Львович[168]…

По чуланцам, переходам шныряет старушка, ищет барина Сергея Львовича.

В круглой зальце, у самого зеркала выхватила её из тьмы молния. Морщинистая, бледная, в белой пелеринке, круглые глаза без ресниц, как у птицы, а сухонькие пальцы согнуты на груди для креста…

Гаша стремглав пронеслась мимо.

— Нянюшка, уже, уже. Дохтур младенчика вынес, живого.