— Атамане, — поднялся князь Пожарский. — Какое вы писание положили?
— О природном государе Михаиле Фёдоровиче, — твёрдо повторил атаман.
Заветное слово найдено: «природный». Собор начал смолкать, он становится «согласным, единомысленным» — и потому, что найдено заветное слово, и потому, что казацкие сабли сильно перегнули в сторону нечаянного-негаданного Михаила Романова. А в неделю Православия на Красной площади вплотную в духоте стоял московский народ. Архиепископ и архимандриты с келарием Авраамием вышли на Лобное место просить у выборных людей последнего приговора об избрании царя. Но ещё до опросных речей вся Красная площадь подняла крик:
— Михаилу Фёдоровичу быть царём, Михаилу быть государем московским…
Ударили колокола. Москва загудела крылатой медью. В Успенском запели благодарственный молебен. По всей Москве в могучем звоне запели многолетия новому государю, и толпами пошли к присяге стрельцы…
Юный Михаил стал государем. Несомненно, на Великом Земском соборе всех искуснее, тоньше, книжнее были чёрные и белые клобуки, соборное духовенство и монашество. Именно они направляли Собор, владели его душами, его мнением. И несомненно, что духовенством и был подвинут к престолу костромской мальчик — боярин Михаил Романов, он — избранник духовенства. Искусники Собора в клобуках и рясах хорошо знали, что делать в ночь на 21 февраля. Только они одни и знали. В ту ночь они договорились с силой — с казацкими саблями, и внезапно открыли Собору своего избранника, никак не тронутого, уж по самой юности своей, Смутой. Они одни понимали, что государством будет на деле управлять не этот мальчик, а его отец, мудрый митрополит Филарет, которого, конечно, вызволят из польского плена. Церковь будет управлять державой. В этом была мысль духовенства, выдвинувшего Михаила. Все боярские роды изворовались, обвалились в Смуте. На них уже опасно ставить государство. На новой силе надо ставить. Сама церковь будет властительницей.
Костромской мальчик только её ставленник, а будет править митрополит Филарет, его изберут патриархом, и патриарх станет великим государем в новом патриаршем государстве Московском. Так всё и свершилось. С избрания Михаила начинаются времена патриаршего государства. И патриарх Филарет, отец Михаила, действительно стал Великим государем. Гений Московской Руси именно в эту эпоху достиг своей полноты: он утвердил нацию как религиозное воплощение народа. Но уже при царе Алексии патриаршее государство дало страшную трещину: распря Никона с Алексием и раскол обвалили его духовное единство. А царь Пётр, во всей силе своей грозы, его беспощадно сдёрнул и прикончил. Пётр начался в борьбе против церковного государства — нельзя забывать, что он начал со всепьянейших и всешутейших соборов…
Бурный гений Петра промчался мимо московского понимания нации и государства как религиозного преображения всей жизни. Нация для Петра была победой, гражданством, просвещением, а не религиозным подвигом и преображением. Пётр, несмотря на весь блеск и лавры, как бы снизил или сдавил дыхание нации: московская нация, победившая Смуту, что, может быть, не менее значительно, чем Полтавская победа, как будто чаяла религиозного преображения всей жизни, вселенского преображения, а Пётр в ответ на это как будто дал только московскому телу заёмную европейскую душу.
Так это или не так, но во всяком случае несомненно одно, что только в школьных учебниках Смута кончается 1613 годом, избранием на царство Романова. Уже в 1615 году снова подымается на Русь Сигизмунд, в 1617 году — королевич Владислав, всё еще требующий царства Московского, которое, как в сказке, у него по усам текло, а в рот не попало…
Сигизмунд и Владислав в каком-то хвастливом малодушии только бряцают оружием. Поляки сошли, как и шведы. Но неуёмная Смута выкинулась в страшной судороге разиновщины. До самого Петра Смута. И Пётр поднялся из Смуты стрелецкой. Пётр, блистающая и беспощадная молния, — как бы последний разряд всех сил, какие были всколыхнуты и приведены в движение Смутой. Русская тряска, чудовищный взрыв вытрясли, так сказать, Петра. А может быть, и весь наш теперешний духовный строй, и весь ход наших исторических сил, обвалы и победы, и вечная наша подземная тряска — неутихаемое русское землетрясение, может быть, всё это «детонации» всё того же ужасающего взрыва, который начался на Руси с чудесного явления воскресшего царевича Дмитрия…
А историческая роль Пожарского кончилась избранием в государи, хотя и не очень прочного, но всё восходящего до Смуты царского прирождения, костромского мальчика Михаила.
Пожарский никогда не создавал и не вёл событий. Он только, когда мог, направлял их ход. Так он примкнул к нижегородскому ополчению и счастливо направил его через Ярославль на Москву. Так он примкнул и к московскому опьянению победой, к взрыву племенной и религиозной исключительности — природности — и счастливо направил Собор до избрания царя Михаила, пойдя, так сказать, на поводу церкви, за её избранником. Но как бы ни писал сам Пожарский в дни Собора, что у него на уме не было «взяти на Московское царство иноземца», потомок точно знает, что Пожарский из Ярославля вёл в цари брата германского императора. Именно такое прозрение кесаря — видение императора в обвале Смуты — самое замечательное, гениальное, что есть в образе Пожарского. Захолустный худородный служилый князь в захолустном Ярославле в тлении и мгле Смуты решает вести на престол московских царей брата германского императора. Точно бы видения державы — империи — проносились перед князем Дмитрием. Пророческие видения. Меньше чем через сто лет они сбылись в явлении царя Петра…
Пожарский, не создавший событий, не пытался бороться против всех сил, счётов, тончайших замыслов и хитросплетений Земского собора. На Соборе он, разумеется, молчал о своих ярославских переговорах и о своих видениях кесаря на Москве, о сочетании Москвы с Европой, Руси с Германией в одну священную империю. Да он и не знал бы, как о том сказать. Он всё только предчувствовал. Он никогда больше своих ярославских мыслей не подтверждал, но и никогда от них не отказывался. За князя Пожарского отказывался от ярославских переговоров вновь избранный государь Московский Михаил Фёдорович. В 1613 году были разосланы известительные грамоты об его воцарении. Такую грамоту к германскому императору Матвию повезли Ушаков и дьяк Заборовский. Но, кроме грамоты, им был дан и подробнейший письменный наказ, что отвечать ближним кесаревым людям, когда те будут спрашивать о князе Пожарском. Послам настрого велено отвечать, что «они и не слыхали», будто князь Пожарский желал видеть на Московском престоле германского королевича Максимилиана, что «у великого Российского царствия и мысли не было выбирать государя негреческой веры из иных государств». О самих переговорах наказ учит отвечать, что с германским послом Юсуфом Грегори «приказывал князь Пожарский без совету всей земли» и что цесарский посол Грегори и посол Пожарского Еремеев всё «сами собой затеяли, хотячи у Цесарского Величества жалование какое выманить». Подтверждаемая наказом подробность о том, как Пожарский «приказывал» о призыве германского императора на Русь и как о том же «затеивали» его посол и посол императора — показалась мне одной из любопытнейших подробностей Смуты…
Князь Пожарский скончался 20 апреля 1642 года… У него были сыновья Пётр, Фёдор, Иван. Был ещё род князя Пожарского-Лопаты, князя Пожарского-Щепы и князя Пожарского-Перелыги. Но все княжеские роды Пожарские иссякли…
Верный боевой товарищ князя говядарь Козьма Захарыч Минин едва дождался избрания на царство Михаила: он скончался ещё в разгар Смуты, в 1616 году. Его сын Нефет умер бездетным, и мининский род на Руси иссяк, а двор Козьмы Захарыча стоял брошенным, запустелым, заросшим крапивой — вымороченным — уже при царе Михаиле…
Минин и Пожарский, два больших московских человека, страшно близки нашим временам, каждому из нас своей душевной трагедией, страданием своим за Русскую землю и своей жаждой видеть ее восставшей и воссиявшей. И лучше всего рассказ о них закончить такими прекрасными словами их современника: