— А ну, Аристотель, покажи-ка нам, как твои дела в соборе подвигаются, — останавливаясь, проговорил Иван. — Давно я что-то на постройке у тебя не был.
Фиоравенти, ещё плохо владевший русским языком, посмотрел на толмача. Тот перевел ему слова государя. Фиоравенти почтительно склонился пред великим князем и повёл всех на постройку.
Успенский собор был поставлен ещё Иваном Калитой, но уже так обветшал, что москвичи опасались посещать его. Сперва поручили было починку его русским строителям, но как только стали они выводить своды, всё завалилось. Фиоравенти первым делом поставил таран, чтобы разрушить всё сделанное москвитянами. Собор стоял ещё в лесах. Москвитяне целыми часами зевали на работы и по привычке своей всё находили не так.
Не успело сверкающее на солнце шествие свернуть к собору, как нищий со страшными красными глазами — он за дерзкий язык был известен всей Москве под кличкой Митьки Красные Очи — быстро подкатился к великому государю и пал на колени:
— Батюшка, милостыньку Христа ради…
Иван чуть дрогнул бровью, — он не любил нищих и вообще бездельных людей, но перекрестился и подал тому медную монетку:
— Прими Христа ради.
— Вот спасибо тебе, солнышко ты наше, кормилец. Дай тебе Господи…
Старый Василий Ощера, славившийся своею книжною хитростию, откашлялся и сказал:
— Вот, сказывают, великий государь, один человек усердно творил милостыню и наконец того скончался. И приведён он был к огненной реке, по другую сторону которой простиралось место злачно и светло зело и различным садовием украшено. Но нельзя было никак перейти реку ту. И вот вдруг появилось великое множество нищих и перед ногами его начаша кластися по ряду и сотвориша мост чрез страшную оную реку, он же пройде по них в чудное то место. Вот как милостынька-то считается, великий государь!
— Так, так, — неопределённо отвечал Иван, не любивший таких божественных побасок. — Бывает.
Шествие остановилось у собора. Повсюду копошились рабочие. Пахло сырым камнем, известью, пылью. Внутри собора была поставлена маленькая деревянная церковка, дабы служба не прерывалась ни на один день. Это очень мешало работам, но было угодно Господу.
— Ну, спасибо тебе, Аристотель, — сказал Иван. — Вижу, что умелый ты мастер. Старайся, а за наградой дело у меня не постоит. А теперь пойдёмте твердыню нашу смотреть.
И мимо церквей, монастырей, боярских хором, блистая празднично на солнце, шествие медлительно направилось к вновь возводимым стенам Кремля. Узкие улочки были полны челядью с конями, поджидавшей своих господ. Они от скуки дрались, ругались, приставали к прохожим, давали зевакам подножку и всячески безобразили. Гвалт над этим табором всегда стоял ужасный.
Впервые городок был поставлен тут в 1156 году. «Князь великий Юрий Володимирович, — говорится в тверской летописи под этим годом, — заложи град Москву на устни же Неглинны, выше реки Аузы». Потом крепость была перестроена Иваном Калитой из чудовищных дубов. До аршина в отрубе! Но стены эти были уничтожены страшным пожаром 1365 года. На их месте Дмитрий Донской возвёл новые, каменные стены, но они уже не отвечали времени: появились первые пушки. Иван III повелел воздвигнуть новые стены. Начата работа была от Тайницкой стрельницы — башня слово татарское, а москвитяне звали их стрельницами, — с Ордынской стороны, от реки, откуда шли все нападения татар. Стрельница эта раньше называлась Чешковой: рядом с ней был двор боярина Чешека, галичанина родом. Теперь стрельницу назвали Тайницкой потому, что фрязи сделали тут тайный ход к реке на случай осады. И куда глазом ни кинешь, теперь в это весёлое утро, вокруг всего Боровицкого холма, как муравьи, копошились у стен тысячи работного люда. Надсмотрщики немцы — в Москве немцев было уже не мало — и фрязи покрикивали на них, смешно ругались по-русски и отвешивали низкие поклоны великому государю.
Откуда взялось слово кремль — никто не знает. Одни утверждают, что происходит оно от слова кремь — так в старину назывался особенно хороший бор, который иногда растёт «гривой» среди леса обыкновенного. Самое название Боровицкого холма показывает, что тут в старину бор был особенно хорош, был кремью. Другие, опираясь на то, что в старые годы кремль звался также и кремником, производят слово это от кремня. Но есть и такие, которые думают, что слово это произошло от корня «кром»: в стороне стоящий, у-кром-ный. Псковский кремль Кромом и назывался.
Нищие так и липли к великому государю, что мухи осенние.
— Батюшка, кормилец, ради Христа…
Он терпеливо раздавал медяки: так требовал хороший тон.
На холме, над Тайницкой башней блестящее шествие остановилось: отсюда тоже был виден и строящийся Кремль, и сама Москва. Это была огромная деревня. Среди запутанных улиц её виднелись кулижки[12], болотца, старые могильники, в которых находили старинные арабские монеты, взгорья, всполья, вражки, крутицы[13], кочкарник[14]. По холмам виднелись ветряки, а по речкам Неглинной да Аузе шумели водяные мельнички. В заречье много садов было — так то место Садовниками и звалось… Подводы с великим криком и проклинательством — подъём от реки был крутенек — возили на стройку песок, глину, воду кирпич.
В этом растущем из земли городе Иван видел символ своей растущей мощи: Русь болела о ту пору порабощением извне, от татар, литовцев и поляков, и от внутреннего раздробления. И тем не менее все чувствовали, что силы её нарастают с каждым днём. Умный хозяин-вотчинник, Иван понимал, что богат, силён и славен он может быть только на челе богатой, сильной и славной Руси, и теперь, когда на его глазах из недр Боровицкого холма кирпич за кирпичом поднималась новая твердыня, укрепа всему царству Московскому, он чувствовал, как горделиво бьется его властное сердце и как выше поднимается его сухая, красивая голова. Он пришёл в благодушное настроение — с ним это случалось не часто — и, идя вдоль поднимающихся силушкой народною стен, он милостиво беседовал с боярами.
— А что же это ты нам, княже, не расскажешь, как ты со своими псковитянами воевал? — обратился он к князю Ярославу Оболенскому, которого он недавно отозвал из Пскова.
Тот смутился, он надеялся, что государь уже забыл об этой дурацкой истории.
— Да что, великий государь, всё дело с моего барана началось, — сказал дородный князь, вытирая пот с лица цветною ширинкой[15]. — Ехал, вишь, мимо моих хором какой-то изорник с возом капусты, а мои шестники у ворот языки от нечего делать чесали. Один из них взял с воза кочан, да и бросил моему барану. Смерд завопил, сбежался народ, и началась, как водится, драка. И весь город против моих шестников поднялся. Они схватились за мечи и сабли и…
— Да и ты, сказывают, не отставал, — улыбнулся Иван. — Такой, сказывают, отпор псковичам дал, что они не знали куды и кинуться.
Князь смущённо усмехнулся в свою большую сивую бороду. В тот день он был крепко навеселе и, когда треклятые псковичи подняли этот гвалт, он надел кое-как броню и вместе с шестниками стрелял в бунтующую толпу. Иван, несмотря на жалобу псковитян, умышленно оставил его там ещё полгода — чтобы не больно зазнавались — и только теперь вызвал его в Москву, а на его место послал князя Василия Васильевича Шуйского.
Блистающее шествие медлительно шло вдоль стен к Фроловским воротам. Местами стояла такая вонь, что все только шапками горлатными покачивали: работный народ, поневоле, все свои нужды отправлял тут же, под стенами. Стрельницу над Фроловскими воротами — их звали также и бойницами, а в Новгороде костром — начали уже ломать.
— А на этой стрельнице часозвоню надо будет поставить, — сказал государь. — Чтобы на всю Москву играла и всем на торгу время бы указывала.
— Фрязи, они хитрые, — отозвались голоса. Они тебе что хошь придумают.