«И когда над умирающим было произнесено имя св. Николая, погасшие „трёхтысячелетние“ глаза кельтского мальчика вдруг засветились и он стал рассказывать про море — как он на берегу собирал ракушки и подошёл к нему „эвэк“, взял за руку и повёл по волнам, и в лицо брызнула волна, и он увидел: отец, и мать, и брат…»

А про Днепр такое — и в то же самое время.

Мать переправлялась на лодке через Днепр, задремала, мальчишка у неё и бултыхнись в воду и пошёл ко дну. С тем и домой вернулась: потонул.

«А ночью видит: по воде шёл старик на ту сторону к св. Софии и к ногам его подняло со дна, нагнулся он, выловил мальчонку, взял себе на руки и понёс. И вынес его на берег и к св. Софии, и там на полати (на хорах) под икону — тепло там — и положил: Ваня очнулся и ротиком, как плотвичка, воздух глотает…»

А случившийся при разговоре новгородский посол Труфанов говорит: «А у нас тоже, это Николай Мокрый, только у нас по-другому называется: явился он на Ильмень-озере на острове Липно, и водой с него исцелился Мстислав, сын Владимира Мономаха, образ поставили в Новгороде на дедовом Ярославовом дворе и называют его не Мокрый, а Дворищенский, или Липенский».

«Николины чудеса» сменились арабскими сказками: от Хулаги из Багдада приезжали послы, по-русски рассказывали. А арабские сказки — китайскими чудесами: от Кубилая из Пекина — китайские лисичьи про лисицу.

Королевич из отрока вырос юношей. Неразлучно сопровождал Ногая, где-где не было — и в Польше, и в Венгрии, и под Галичем, и уж такое видел, но глаза его — глаза его всё так же светились, будто жизнь не коснулась, впрочем, в жизни — не то, что мы видим, а что в нас…

И вот случилось, что Тохта по наущению Ногая Телебуту прикончил, а потом и самого Ногая, правда, не своими руками — русский убил! — да ведь это всё равно, важно, чей почин. И стал Тохта царём Золотой Орды, а королевич вернулся к отцу в Скоплье.

Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал жить королём.

Чары ли его глаз или тут ногайский дух действовал — поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королём был над всей Сербией. И король испугался: он и Ногая так не пугался.

Пишет сыну в Зету: зовёт для объяснения — очень трогательно писал ему, остерегали бояре, предупреждают — «или ты головы своей не жалеешь?» — не поверил. Поверил и приехал в Скоплье.

Король плакал при встрече и в глаза — в эти глаза — целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал впереди один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза.

Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зелёные молоньи — воробьиная ночь — резали мозг. И вдруг волна остановилась, и молнии погасли — или это сердце остановилось? — старик остановился, наклоняется над ним: «Не бойся, — говорит, — твои глаза в моих руках».

И поднял руки — и королевич видит — из его ладоней светятся глаза.

Королевич лежал без памяти на камне около Никольской церкви. А когда очнулся, на глаза ему надели повязку и повели к отцу: теперь он не страшен. Или и слепой ещё страшен?

Море житейское не поддается никакому правописанию — человек одержим страхом, и, чтобы устранить этот страх, ему ничего не страшно!

Король присудил королевича к ссылке и с ним жену его и своего внука, будущего царя Душана — и это на верную гибель: король послал его к своему врагу в Константинополь.

Андроник заключил сербского гостя в Пантократор. В этом монастыре Вседержителя и началась слепая жизнь королевича.

Не было больше на свете таких глаз, но свет, возженный каким-то высоким ангелом, человеку не погасить: этот чудесный свет светился из сердца. И Андроник, не такой человек, привязался к королевичу. И бывало, вечерами придёт в Пантократор и прямо в его келью и сидит — ночь готов просидеть: очень любил слушать, как королевич рассказывает. А порассказать было что и о чём: Ногай, Телебута, Тохта — русские, китайцы, татары — чудеса и сказки!

Пять лет прожил королевич в монастыре — пленник тьмы, и свет его сердца разгорался: стал светом чуда, светом творчества, светом жизни.

Однажды, стоя на всенощной, он задремал и видит: старик — и тихо ему, точно боится, не напугать бы, или тайна:

«Степан, помнишь, что я тебе говорил?»

Королевич всмотрелся и не может признать:

«Не помню… я, дедушка, всё позабыл».

«Я говорил тебе о твоих глазах, — и старик поднял руки, и из ладоней его засветились глаза, — я их возвращаю тебе».

И руками так его обнял.

И это, как от какого-то внезапного тепла, королевич сразу очнулся — и видит: лампады и много свечей. Он рукой к глазам — повязка сбилась — да он видит! Закрыл глаза и опять: и опять — он видит!

Нет ничего прекраснее белого света — только он теперь знает, как это страшно на белом свете! И не снял повязки, так и остался.

И когда король незадолго до своей смерти вернул его и простил, и сам у него просил простить: «лишил белого света!» — королевич всё видел, а не снял повязки: «слепой».

<1928>

Было весёлое летнее утро. Из великокняжеских хором вышло вдруг блещущее парчой, яркими красками аксамита[10] и золотом шествие. Впереди всех, величаво опираясь на посох, шёл великий государь всея Руси Иван III Васильевич. Это был высокий, суховатый мужчина лет под сорок, с тёмной бородой, с большим, красивым, сухим, с горбинкой, носом и огневыми глазами, которые улыбались очень редко, не смеялись никогда, но легко наливались чёрным огнём гнева, когда взгляда их не выносили даже мужественные сердцем. Одет великий государь был в драгоценный парчовый кафтан, на голове был соболий колпак, а на ногах расшитые жемчугом сапоги. Справа от него, несколько отступя, шёл его сын и наследник, Иван Молодой, простоватый на вид парень с наивными веснушками и белёсыми ресницами. Он любил говорить о своих немощах. Москвичи не любили его и звали его промеж себя то «бабой рязанской», то «ни с чем пирог». Слева от государя, слегка согнувшись от годов и почтения, шёл бывший окольничий его отца, Василия Тёмного, Иван Васильевич Ощера и, шамкая, что-то рассказывал государю. За ними медлительно и важно в высоких горлатных шапках[11], опираясь на подоги, шла блестящая свита из князей и бояр. Впереди всех красовался сам князь Иван Юрьевич Патрикеев, потомок великого князя литовского Гедимина, небольшого роста старик с сабельной зарубкой на сухом надменном лице и узкой, уже белой бородой. Рядом с ним величественно выступал зять его, могучий красавец с большой и умной головой и с пышной русой бородой во всю грудь, князь Семён Ряполовский-Стародубский. Беклемишев, человек роду невысокого, но умница, прозванный за свой задор Берсенем — по-тогдашнему крыжовник, колючий куст, — рассказывал что-то князю Даниле Холмскому. Князь Шуйский и Курбский и боярин Кошка, из рода Кобылиных, внимательно слушали. Несколько в стороне от них, стараясь сдержать смех, шёл княжич Андрей Холмский с дружком своим Василием Патрикеевым, молодым красавцем с нервным хмурым лицом, украшенным небольшой русой бородкой. Он чуть косил, и эта лёгкая косина почему-то придавала ему в глазах женщин особое обаяние. Его не любили за его высокомерие и сухость, и только с Андреем Холмским был он мягок и открыт: они были дружны с детских лет…

За боярами виднелись плоские, раскосые, с оттопыренными ушами лица татар. После битвы на Куликовом поле золотой век для них на Руси кончился, и теперь баскаки держали себя на Москве умненько, скромно, в сторонке… Тут же виднелось и несколько дьяков, которые в жизни государской и непосредственном окружении великого государя играли большую роль: уповательно, неприлежность наших предков в довольном изучении грамоты была тому причиной. Не только многие бояре, но даже иногда и великие князья писать не умели, а когда нужна была подпись их, ставили свою печать, а другие, вымарав руку чернилами, делали отпечаток ладони на бумаге: «руку приложил», значит… За дьяками пестроцветной толпой, в платьях чужеземного покроя шли строители и художники, фрязи — итальянцы, которые производили теперь на Москве по поручению правительства большие постройки: Аристотель Фиоравенти, уроженец Болоньи, ведал постройкой Успенского собора, а Антон да Марко стояли на постройке кремлевских стен. Хитрецы заморские вызывали в Москве всеобщее удивление: они умели и соборы ставить, и пушки лить, и кирпич обжигать, а когда требовалось, то по их же рисункам отливали из сахару разных зверей, птиц и башни для столового кушания великого государя. Фиоравенти — среднего роста, сухощавый, с бородкой клинышком и застланными глазами — получал за свои труды целых десять рублей в месяц, деньги по тем временам огромные.