У Пейдж болело сердце за них. У них, как и у нее, многое было поставлено на кон – их сыновья, мужья и братья находились в гуще битвы.

Майлс – хирург, и если идет сражение, то, она знала, он на поле битвы, как и любимые мужчины этих женщин. Сегодня эти мужчины подвергались опасности быть разорванными на клочки снарядами, которые подвезли англичане, чтобы сражаться с армией метисов.

О Боже, как она тоскует по Майлсу! Не проходит и часа, чтобы она не думала о нем, не тосковала. Много раз она обдумывала пути побега, но при этом понимала, что никогда не сможет одна преодолеть сотню миль, отделяющих Батош от Баттлфорда.

Она знала, что восстания индейцев вспыхивают повсюду. Барабаны войны гремят, и каждый белый подвергается опасности. Были уже несколько ужасных случаев, когда индейцы нападали на белых поселенцев и убивали их.

– Выпей это, Джиджет, это поможет твоему животу. – Мадлен протянула настой, приготовленный ею, Марджерите, молодой беременной жене Пайела.

Марджерита, которую все ласково звали Джиджет, уже дважды выбегала из дома из-за приступов рвоты, вызванной волнением о битве, разворачивающейся менее чем в двадцати милях отсюда.

Она должна родить через месяц, и Мадлен волновалась из-за ее рвоты. У самой Мадлен детей не было, но она была крестной матерью множества детей этой деревни.

– Джиджет, ты не должна сейчас так волноваться, ребенок у тебя в животе должен быть спокоен, так ведь, мадам доктор?

Мадлен улыбнулась Пейдж, ее ясное смуглое лицо выражало симпатию, возникшую между этими двумя женщинами за месяц, прошедший с того дня, когда Пейдж появилась у нее на пороге.

Мадлен никогда не относилась к ней как к пленнице. Скорее она вела себя как любящая мать, какой никогда не знала Пейдж.

Пейдж ответила ей успокаивающей улыбкой, хотя была серьезно озабочена ребенком Джиджет. Пейдж убедилась, что и Джиджет, и Мадлен, и некоторые другие женщины-метиски больны легочным туберкулезом, так же как и некоторые из детей, тихо игравших в другой части дома.

Она делала все, что в ее силах, рассказывала им про эту болезнь, подчеркивая необходимость в здоровой пище, свежем воздухе, а самое главное – в тщательной стерилизации всех тарелок и приборов, используемых болеющими, чтобы предотвратить передачу бактерий другим.

Но, даже давая им врачебные советы, она понимала, что эти бедные люди не могут выполнить ее предписаний: многие из них потеряли свои дома, продукты были на исходе.

Пейдж приходила в ярость, когда слышала о сожженных и разграбленных домах, о разворованных запасах продовольствия, о похищенных вещах. По ее мнению, с английской армии следовало бы спросить за ее поведение на фермах метисов.

Знакомое чувство отчаяния и бессилия охватывало Пейдж, но она ничего не могла сделать для больных метисок и их детей – средств борьбы с туберкулезом еще не изобрели.

– Будет лучше, если ты доносишь полный срок, – попыталась она улыбнуться.

Улыбаться было трудно по нескольким причинам – тут и тревога за исход битвы, беременность Джиджет и вдобавок еще то обстоятельство, что у нее сегодня утром начались неполадки с животом. Впрочем, она ощущала что-то неладное уже в течение трех недель.

Она подумала, что, возможно, здесь бродит вирус, вызывающий тошноту и у нее, и у Джиджет.

Но, с другой стороны, остальные женщины не оказались подвержены этому вирусу. Они проворно бегали вокруг стола и печки, переставляя кастрюли и перемешивая тесто, лица у них были мрачными.

В кухне было слишком жарко, она вся была насыщена запахами хлеба и вареной фасоли, запахами, которые должны быть приятны, а они вместо этого вызывали у Пейдж тошноту.

Последние недели Мадлен Дюмон собирала женщин, чтобы они готовили еду, какую еще можно было достать, раздирали простыни на бинты, стирали и штопали одежду для оборванных воинов, из которых ее муж собирал армию.

Ожидание для этих женщин становилось невыносимым. Когда они вместе трудились, им было легче переносить эту тревогу.

Сегодняшняя битва была не первой, которую пережидали эти женщины. С тех пор как Пейдж попала в Батош, она видела столько боевых ран, что она и счет им потеряла, включая рану глубиной в четыре дюйма на лбу Габриэля Дюмона, которую ей пришлось обрабатывать без всякой анестезии, – небольшой запас хлороформа, привезенный ею с собой, она берегла для более тяжелых случаев.

Габриэль перенес боль молча, стоически. Пейдж никогда не встречала людей такой физической выносливости, как эти метисы.

Раны, с которыми ей приходилось иметь дело, были результатом стычек с англичанами, которых они рассматривали как врагов. Пейдж с болью в сердце смотрела, как мужчины после таких схваток приносили тела своих убитых товарищей, – уже шесть мужчин и один мальчик умерли, а конфликт только разгорался.

Сегодняшняя схватка происходила всего в двадцати милях отсюда, у оврага, называемого Фиш Крик, и Пейдж понимала, что это больше чем стычка. Английская армия продвигалась к Батошу, а Дюмон с добровольцами индейцами и метисами пытался остановить их.

Как только у нее пройдет эта изнурительная тошнота, она должна проверить свои скудные запасы медикаментов и поручить женщинам разрезать и прокипятить побольше перевязочных материалов.

Вот уже неделю разведчики появлялись в большом белом доме в Батоше, где Дюмоны и Пейдж жили с Райелом и его семьей.

– Англичане собрали большую армию, – докладывали перепуганные разведчики, – говорят, у них пять тысяч солдат, девять пушек и новое оружие – пулеметы Гатлинга. Они уже движутся по прерии по направлению к Батошу.

Габриэль и Луи молча выслушали разведчиков, и, когда те ушли, они проспорили всю ночь. Пейдж уже достаточно хорошо знала Габриэля Дюмона и Луи Райела. Оба они не делали секрета из своих планов, и Пейдж не раз слышала, как они постоянно спорят о военной стратегии.

Эти два сильных лидера ни в чем не соглашались друг с другом.

Дюмон считал, что единственная надежда метисов на партизанскую войну, основанную на боевой тактике индейцев. Этот метис, опытнейший охотник на бизонов, прекрасно знал всю здешнюю местность и знал, как в ней укрыться. Наступающая армия, вероятнее всего, возглавляемая каким-нибудь пожилым британским генералом, ничего не знала ни об индейской тактике войны, ни о здешней пересеченной местности. Габриэль, несмотря на подавляющее превосходство противника в численности, считал, что их можно разбить.

Райел, мистик, верящий в Бога и в молитвы и весьма осторожно относившийся к сражениям, отказывался даже обсуждать такой способ ведения войны.

– Мы можем столкнуться с такой опасностью, что будем стрелять в наших франко-канадских друзей в их армии, – говорил он Габриэлю.

– Но они присоединились к англичанам, чтобы убивать нас, Луи, – гремел раздраженный голос Дюмона.

– Все равно, они – наши братья, – настаивал Райел со своей извращенной логикой, которую не могла понять даже Пейдж. – Я должен помолиться Богу. Мы должны подождать, пока солдаты не атакуют нас. Тогда, с Божьей помощью, мы победим.

Райел был человеком увлекающимся, погруженным в свои раздумья, мечтателем, который, казалось, никогда не спал. Пейдж всю ночь слышала, как он ходил по своей комнате.

У Пейдж у самой разладился сон. По ночам чувство одиночества, страхи, тоска по Майлсу усиливались. Эта тоска стала ее постоянной болью, но в ночной темноте она не могла заставить себя не думать о том, что, возможно, больше не увидит его. Разум подсказывал Пейдж, что ей очень повезет, если она переживет это восстание.

Хотя она точно знала, что метисы никогда сознательно не причинят ей вреда, она помнила из истории, что будет жестокая битва именно здесь, в Батоше, что метисы ее проиграют и множество людей пострадают.

Однажды ночью, уставшая, но не в силах уснуть, она зажгла свечу и прошла на кухню, чтобы подогреть молоко. Там она увидела Луи, сидевшего за кухонным столом и работавшего над текстом своей речи. Волосы его были взъерошены, его красивое мрачное лицо изборождено морщинами. Он ей улыбнулся.