— Только и всего?

— Надменен. Болезненно самолюбив и тщеславен. Большой самолюб.

— Это уже кое-что.

— Иногда проскальзывало в нем этакое человеконенавистничество. Так бы и втоптал подчиненного в землю, если тот ослушается. Я понимаю: командир обязан требовать выполнения уставов. Он же истерически добивался исполнения своей прихоти.

— Спасибо, — произнес особист и как-то изучающе посмотрел в глаза, будто присматривался ко мне.

— Может быть, война его сделает другим человеком, — продолжал я. — Возможно, в нем сидит военный гений. Здесь же, в Сурках, он проявить себя не мог. Не та обстановка, не тот размах. Да и положение — всего-то командир минометной батареи! Замах же у него — быть генералом, командармом как минимум.

— Кракович не выдержал испытания войной.

— Произошло что-нибудь непоправимое? — предположил я.

— Он изменил Родине и переметнулся к врагу. Предал не только армию и своих командиров, но и отца с матерью.

Я не сразу нашелся, что сказать. И лишь, собравшись с мыслями, поинтересовался:

— Что же побудило его совершить преступление?

— Вот я и хотел в этом разобраться с вашей помощью. Припомните, как он относился к партии и товарищу Сталину, к Советской власти, наконец.

— Клялся, что голову сложит за них на фронте. И перед строем солдат так говорил, и на комсомольском активе батальона.

Но может быть, мы с вами не были достаточно бдительными?

— Как говорится, чужая душа — потемки.

— Душа, дух, духовность — область суеверия, политрук. А вот грубость, чрезмерное тщеславие, болезненное самолюбие, человеконенавистничество… Не это ли взывало к бдительности? От такого типа всего можно было ждать!

Я старался влиять на него лично. Однако неравными были силы: у него два кубаря на погонах. Я же с тремя треугольниками находился у него в подчинении.

— Как расстались с ним там, во фронтовой зоне? Он не высказывал намерения бежать?

Да нет. Даже намека на это не было. Кракович был полон веры в то, что звание старшего лейтенанта все же получит. И ждал этого со дня на день.

— Отсюда у него могло быть недовольство начальством, затягивавшим решение. О родителях, о том, как воспитывался в семье не рассказывал?

— Мы с ним не были в близких отношениях…

— Все закладывается в детстве, в отрочестве, в юности. Хорошо, можете быть свободны.

Тяжелый осадок на сердце, Валюша, остался у меня от этого разговора. У майора же в отношении моей персоны, по-видимому, были какие-то планы, кроме расспроса о Краковиче. Но, возможно, я ошибаюсь… А вообще-то, особист прав: от Краковича всего можно было ждать. И как я не разглядел его до конца?.. А сейчас чувствую и свою моральную вину за то, что он повернул оружие против своих. Но поверил ли мне майор? А вдруг предъявит обвинение в недоносительстве или даже в соучастии? Но я действительно ничего не знал о его намерении изменить Родине.

Я все чаще задумываюсь, Валюша: товарищ Сталин учит, что в неудачах наших виноват фактор внезапности нападения на страну гитлеровских захватчиков. А может быть, виной тому и наша национальная черта, как случилось в той же русско-японской войне, — беспечность, шапкозакидательство, переоценка себя и недооценка сил противника?

В самом деле: можно ли застать врасплох государство при современных средствах обнаружения? Если постоянно держать порох сухим? Должна же быть у него агентурная разведка. Александр Македонский еще в античные времена использовал это надежное оружие. А мы… Даже обидно становится за наше ротозейство.

Ну да ладно об этом.

Чем дальше, тем больше скучаю по тебе, милая. Это самое важное, и оно о многом говорит. А ты скучаешь?..

Комиссара моего батальона положили в госпиталь с язвой желудка и, видно, надолго. Меня же приказом по полку назначили исполняющим обязанности комиссара батальона. Теперь чаще приходится бывать в штабе полка. По вызову начальства. На совещаниях. На штабных учениях и разбирательствах ЧП. Поднялся всего-то на ступеньку по лестнице военной иерархии, да и то временно, а окунулся в мир людей, совсем по-другому живущих.

Жена комиссара полка — фельдшер полковой санчасти. Туг все в порядке. Они уже не один год вдвоем кочуют по военным городкам. Но что за женщины у командира полка, у начальника штаба, у секретаря партийного и даже комсомольского бюро? Не знаю, имеются ли у них мужья. Только здесь их называют ППЖ — полевая походная жена! Одних я встречаю в санчасти, других на узле полковой связи. Одни отбывают на фронт, другие приходят с новым пополнением.

Как-то неприятно мне от всего этого. Наверное, оттого, что не приемлет моя душа всего, что противоестественно. А между тем командиры эти публично рассуждают о высокой нравственности. У каждого дома осталась семья. Неужели и на фронте встречается такое?.. Но, возможно, я не прав? И это — тоже жизнь. Только втайне от жены и детей. Завтра могут убить, и воин берет от жизни последнее: кусочек женского тепла. Это его поддерживает и вдохновляет на ратные дела. Да и можно ли осуждать женщину, дающую ему ласку, заботящуюся о нем?..

Избавил меня от этих мыслей неожиданный вызов в особый отдел бригады. Явиться предписывалось с вещами. Неужели опять в связи с Краковичем? Но я рассказал обо всем, что знал о нем. И почему с вещами? Неужели придется иметь дело с военным трибуналом?..

С особым отделом шутки плохи. Я же не чувствую за собой вины.

В отделе этом я застал еще четырех человек, но из других полков бригады. Не знали и они, зачем вызваны. Наконец нас всех принял начальник особого отдела. Молодой, с ромбом в петлице. Разговор был коротким.

— Вы направляетесь в Москву, — сухо сказал он.

— Мы сюда вернемся? — поинтересовался я.

— Там вы все узнаете, — уклончиво ответил особист. — Старшим группы назначаю Буслаева. Прибудете на Большой Кисельный, 5, передадите этот пакет командиру части и поступите в его распоряжение. Вот вам проездные документы на всех, железнодорожный литер, финансовые аттестаты, командировочные удостоверения. Суточные. Сухой паек получите на продовольственном складе. Счастливого плавания! — улыбнулся он наконец.

И здесь я увидел, что не такой уж и сухарь этот особист, каким кажется с первого взгляда. Загадочность, с которой вызов наш в особый отдел был обставлен, пакет с грифом „совершенно секретно“ и пятью сургучными печатями наводили на разные мысли. Я же зажегся другим. Почему-то был уверен, что ты дома, Валюша, и думал о встрече с тобой в Москве. И тогда отступят страхи, моей радости не будет конца. Надеюсь, и твоей — тоже.

Еще вспоминал зеков из Таганской тюрьмы, Галимджана, бегущего босиком по снегу. Где-то они воюют сейчас? Счастливой им судьбы! Промелькнул в сознании и тут же исчез „страшный лейтенант“ Кракович. Омичи-членовредители. Как же глупо и с каким позором они ушли из жизни!..

Командир части в Москве, которому я вручил пакет, тут же вскрыл его, ознакомился с имевшимися в нем документами на нас, оглядел каждого.

Ну что же, товарищи. Поздравляю вас с зачислением в спецшколу НКВД, — сказал он. Начальнику курса поручил устроить нас с жильем, поставить на довольствие, зачислить в учебную группу.

Только сейчас я понял, что означал пристальный взгляд особиста, когда тот расспрашивал о Краковиче. Он изучал меня, насколько я правдив, откровенен. И убедился, что не подведу, что можно рекомендовать в спецшколу. Только в Москве я мог по-настоящему оценить его поведение как бесцеремонное действо. Почему бы не спросить — хочу ли я стать чекистом?.. Но отступать уже нельзя, да и некуда.

В первые же дни пребывания в Москве из дежурной части удалось созвониться с моими соседями по квартире, Валюша. Но это лишь прибавило мне печали и беспокойства. Ни от тебя, ни от Шурика никаких известий. Не знаю, что и думать. Человек до последнего дня своего живет надеждой. Ею живу и я — надеждой на встречу с тобой, милая, любимая. Мне почему-то представляется, что мы с тобой — две пылинки, болтающиеся в безбрежном Космосе. Но когда-то же должны соединиться!»