Был на совете и граф Витгенштейн. Недавний главнокомандующий, окруженный толпой льстецов и приятелей, теперь он сидел одинокий и смущенный.

Но более других привлекал внимание Можайского генерал в черном артиллерийском мундире, без орденов. Это был высокий, худощавый, жилистый человек. Голова его на длинной, тонкой шее склонялась набок; большой рот, широкий нос башмаком, раздутые, с синими жилками ноздри. Серые, глубоко запавшие глаза отражали злость и лукавство.

Можайский долго глядел в изумлении на землистого цвета лицо, и странным казалось, что иные заслуженные генералы искательно глядели, ожидая хоть слова из этих, точно каменных, губ. Это был Аракчеев, «Сила Андреевич» — как его прозвали, «истинно русский дворянин», — как он сам называл себя перед императором Александром. Даже Барклай, казалось, равнодушный к славе и почестям, испытавший несправедливость судьбы и унижение, и тот прибегал к Аракчееву, когда нуждался в денежной помощи и не решался просить ее у Александра.

Участвуя в спорах на военных советах, Аракчеев проявлял редкую изворотливость, удивляя даже недругов силой доводов и в то же время низостью и лукавством.

Офицеры, состоявшие при Аракчееве, рассказывали, с каким искусством он пользовался честолюбием людей, дурными их склонностями и употреблял эти склонности себе на пользу. Его правилом было много обещать, чтобы побудить подчиненного к деятельности, и не спешить с исполнением обещания, чтобы не охладить рвения.

Ермолов приметил Можайского и, когда тот развешивал на стене карты, шепнул ему:

— Рад за тебя. Далеко пойдешь, господин поручик…

Ермолов, встречаясь с Аракчеевым, глядел на него, как на пустое место, и точно не замечал злых взглядов, которые тот изредка бросал в его сторону.

На это была особая причина.

После сражения под Лютценом Аракчеев наклеветал императору Александру, будто артиллерия худо действовала в этом сражении по вине Ермолова. Император призвал к себе Ермолова, в то время начальствовавшего артиллерией, и спросил, почему бездействовала артиллерия.

— Орудия, точно, бездействовали, ваше величество, — отвечал Ермолов, — не было лошадей.

— Вы бы потребовали лошадей у начальствующего кавалерией графа Аракчеева.

— Я несколько раз, государь. Относился к нему, но ответа никогда не было.

Тогда император призвал Аракчеева и спросил, почему артиллерии не предоставлены лошади.

— Прошу прощения, ваше величество, — ответил Аракчеев, — у меня у самого в лошадях был недостаток.

Тогда Ермолов сказал:

— Вот видите, ваше величество, что репутация честного человека иногда зависит от скотины.

Недаром Ермолова и Раевского считали самыми злыми на язык людьми во всей армии. Можайскому лестно было, что один из них с ним ласков и доброжелателен.

Поручик разглядывал и другую знаменитость — австрийского главнокомандующего князя Шварценберга. С бульдожьей головой на короткой шее, он держал себя на военном совете с такой важностью, точно австрийскую армию под его начальством не бил десять лет подряд Наполеон.

Вспомнились Можайскому рассказы отца о том, сколько претерпел мук от австрийского гофкригсрата великий Суворов, как Александр Васильевич в гневе выговаривал русскому послу в Вене: «Оставьте венские предрассудки, зрело и беспристрастно судите мои дела… Вена в воинских операциях не может никогда, как я, сведуща быть…»

В 1805 году, накануне Аустерлица, австрийцы держали себя еще наглее и высокомернее: «Мы хотим от России столько-то солдат, больше мы не хотим; разместите их там, где мы указываем, а отнюдь не в другом месте. Нам не нужно русских солдат в Италии, не посылайте нам казаков…» Даже при Павле того не было, что было при Александре.

А теперь австрийцы держали себя так, точно они первые на совете. Они вступили в коалицию, и этим создавалось превосходство сил союзников, но все еще они не могли решить, к выгоде или невыгоде для австрийского двора окончательное низвержение Наполеона.

С изумлением Можайский слушал долгие споры, видел медлительность и глупые претензии Шварценберга, его смехотворную спесь и в то же время панический страх перед Наполеоном. Аустерлиц, Ваграм все еще страшили австрийцев.

Даже тишайший Дохтуров вышел из себя, когда австрийцы стали доказывать, что двигаться надо отдельными колоннами. Он напомнил обыкновение Наполеона бить противника по частям, напомнил завет Кутузова — итти на врага «крепкой струей».

Можайский слушал, как генералы — австрийцы и немцы — приводили в пример Конде и Мальборо, Юлия Цезаря и Евгения Савойского, судили и рядили об их планах. «Кутузов и Суворов, — думал он, — не шли битыми путями, а делали планы кампаний своим умом…»

Император Александр старался примирить споры; порой в его словах был здравый смысл, дальновидные мнения, однако Можайский заметил, что у Александра не было твердой уверенности в правильности своих суждений. Он долгие годы находился среди военачальников, опытных и смелых, участвовал во многих походах и сражениях, но не умел, например, ориентироваться на местности и, глядя на карту, с трудом представлял себе места будущих сражений.

Слабость характера, двоедушие, о котором говорили втайне, сказывались и здесь, на военных советах. Никто из русских не смел на совете оспаривать его противоречивых суждений; одни прусские и австрийские военачальники были вправе возражать императору, но они более всего думали о собственной выгоде и о возможно меньшем для себя риске в случае военной неудачи. Одно только было несомненно — они готовы итти на мир с Наполеоном, Александр же соглашался на переговоры против воли. Александр упорно повторял: «Der Kerl muss herunter» («Негодника надо сбросить»). И это было по сердцу тем, кто не мог забыть нашествия Наполеона на Россию.

Не только жажда возмездия владела Александром. Наполеон умел причинять людям такие обиды, которые запоминались на всю жизнь и создавали ему таких смертельных врагов, как Александр, или Бернадотт, или генерал Моро. За унижения в Тильзите, за то, что Наполеон, после казни принца Энгиенского, на протест Александра ответил нотой, в которой почти что назвал Александра отцеубийцей, за то, что, «безродный корсиканец» осмеливался унижать «помазанника божия», за все это ненавидел Александр Наполеона.

Все, что делалось в главной квартире и в штабе его величества, было интересно и занимало мысли Можайского. Даже после роскошества, которое он видел в Париже у посла князя Куракина, удивляла Можайского многочисленность придворной челяди, сопутствовавшей императору в походе. Генерал-адъютанты — Уваров, Чернышев, Ожаровский, Трубецкой, Голенищев-Кутузов — состояли при главном штабе его величества, вернее — при особе императора; при нем же состоял обер-гофмаршал граф Николай Толстой, комендант императорской главной квартиры, затем генерал-вагенмейстер, ведавший экипажами царя и свиты, далее военно-походный шталмейстер, чины военно-походной его величества канцелярии, лейб-медик, обер-свяшенник, метрдотель, ведавший яствами и питиями, камердинер, берейтор, ведавший лошадьми, камер-лакеи и скороходы. Когда император ездил к Опочн, к Екатерине Павловне, поезд был невелик, однако потребовалось шесть экипажей для царя и свиты, две брички для берейтора и камердинера, всего пятьдесят шесть лошадей.

Таков был главный штаб его величества.

Кто посмелее, тот вспоминал времена Кутузова, когда вся военная власть была в руках главнокомандующего и все решалось в его штабе, а не как сейчас — в главном штабе его величества.

Здесь был дворцовый воздух, дворцовая атмосфера, к которой привыкла придворная челядь и пока никак не мог привыкнуть поручик Можайский, случайно очутившийся при главной квартире.

Главная квартира была как бы столицей на колесах. Она привлекала воина передовых позиций тем, что там всегда можно найти уголок, где высушишь загрязненный на бивуаке мундир, вымыть голову, выпить бутылку славного вина, узнать последние новости в политике. А главное, там не слышишь на каждом шагу: «Кто идет?» или вечные вопросы: «Где неприятель?», «Пехота или конница?», «Есть ли пушки?» Главная квартира радовала таких удальцов, как Денис Давыдов и даже Фигнер. Но состоять при ней, греться в лучах чужого величия, стать «плацпарадником», штабным шаркуном было не по душе тем, кто помнил иную, скромную главную квартиру, время блистательных побед Суворова и Кутузова. Но как горько было видеть храбреца, сражавшегося с турками, французами, истинного героя, пресмыкавшимся перед флигель-адъютантом, или того хуже — перед любимцем Аракчеева.