— Вот мое предложение: верни жен и дочерей мазунцев, но только без драгоценностей!.. Они наверняка стоят не меньше того, что мы от них уже получили!
— Недаром тебя прозвали «сыном дьявола», — с улыбкой ответил шериф. Поступай как знаешь. И забирай добычу себе!
Пленницы выходили одна за другой, каждая закутанная в цветное или белое покрывало не первой свежести. Они представали перед Исой бен Джинном в сопровождении четырех стражников. Шауш[50] в парадной одежде, но без оружия, поджидал их.
— Каждая из вас должна снять с себя все свои драгоценности и отдать их шаушу! Если кто-то замешкается или пожадничает, я собственной рукой сорву с нее одежду! — провозгласил громовым голосом Иса.
Началось нечто невообразимое, послышались крики, вопли. Но когда один из воинов Исы бен Джинна, подняв вверх ружье, выстрелил несколько раз в воздух, сразу же воцарилась мертвая тишина.
Шауш в сползавшем ему на лоб ярко-красном тюрбане, пряча в пышных усах улыбку, уселся, поджав ноги, и, изображая из себя кади,[51] стал ждать.
— Бандиты! Разбойники с большой дороги! — прошептала одна из женщин.
Но другие тотчас зашикали:
— Несчастная, придержи свой язык, ты что, хочешь нашей погибели?
Каждая женщина, завернувшись в покрывало, делавшее ее безликой формой, приближалась медленно и торжественно. Затем откуда-то из-под полы высовывалась рука и роняла диадему, брошки, пару халхалов, три, четыре или пять перстней… За ней почти тут же следовала другая. Счет велся безошибочно, на дощечке записывалось количество драгоценностей и их наименование.
Операция эта длилась больше часа. Шериф тем временем прогуливался на своем коне рыжей масти чуть поодаль.
Но вот внезапно все замерло, остановилось: из палатки командира с открытым лицом выходила невеста. Она нарочито надела все свои драгоценности. В руках у нее была диадема. Она пришла последней и выступала весьма торжественно. Казалось, она одна несла на себе все драгоценности города. «Из-за нее все наши беды!» — воскликнула одна из мачех.
Бадра шла с опущенными глазами, как будто наизусть знала путь. Ее кормилица, шедшая следом, причитала со слезами: неужели у девушки никогда не будет свадьбы?.. Шериф, собравшийся было удалиться, остановился, созерцая красочную сцену, а свет зари таял, растворяясь за живой изгородью из кактусов.
Бадра в нерешительности замерла перед Исой бен Джинном, не осмелившимся вымолвить ни слова; глядя на нее с восхищением, он тоже решил стать безучастным зрителем.
Величавым жестом она плавно опустила свою диадему можно было подумать, что она находится в спальне для новобрачных, затем положила слишком тяжелые серьги, четыре, пять, нет, шесть жемчужных ожерелий, потом по меньшей мере с десяток брошек и еще… «Аллах! Аллах!» вздыхал шауш, потребовавший другой ящик. Великолепие драгоценностей и ослепительная красота самой невесты настолько ошеломили писаря, что он забыл вести положенный учет.
На девушке не осталось ничего, кроме легкого платья в мягкую складку и жилета с широкими газовыми рукавами.
Резким движением она сняла, чтобы положить ее рядом с другими драгоценностями, шитую золотом островерхую шапочку — вырвавшись на волю, ее густые черные волосы рассыпались по плечам. Затем, проворно наклонившись, она сняла свои туфли зеленого бархата, тоже шитые золотом. И таким же точно мягким движением танцовщицы спустила на бедра пояс из тяжелых старинных монет. Потом, снова наклонившись, она схватила свои халхалы, чтобы протянуть их как бы украдкой совсем оторопевшему шаушу. И тут послышался топот копыт. Это Бу Маза ускакал прочь на своем коне.
— Довольно, ради Аллаха! — воскликнул Иса, глаза его горели, он не мог оторваться от этого зрелища.
— Довольно! — взвыл женский голос откуда-то из гущи пленниц.
— Уж не собирается ли она раздеться догола? — подхватил другой в передних рядах. Со всех сторон раздавался враждебный ропот.
В тот же миг кормилица подбежала к ней. Она обвила руками хрупкую фигурку девочки в изумрудном платье с развевающимися на ветру волосами, а та, устремив взор к небесам, твердила тихонько, словно про себя:
— Я — нагая! Хвала Ачлаху, я совсем нагая! Хвала…
Мулатка с материнской нежностью мало-помалу успокоила свое измученное дитя и потихоньку втиснула ее в самую гущу ропчущих женщин.
Никто из них не поинтересовался судьбой второй девушки — дочери убитого аги. Палатку шерифа сложили. Его колонна двинулась первой со знаменем впереди, с оркестром флейтистов и барабанщиков, пронзительная музыка которых будоражила душу. Шествие замыкали воины Исы бен Джинна со своими мулами, сгибавшимися под тяжестью драгоценностей и выкупа.
Две недели спустя полковник Сент-Арно, окурив неподалеку от пещер Накмариа очередную группу сбеахов, повстречался наконец с войском Бу Мазы, пытавшегося на какое-то время уклониться от битвы.
Ему-то в руки и попали несметные сокровища, а заместитель Сент-Арно, Канробер, разогнал приверженцев Бу Мазы… Дочь аги, плененная шерифом (зачем она оставалась в его палатке — чтобы по-прежнему оскорблять его, бросая ему вызов? — никто так и не узнал), исчезла в суматохе боя. Через два дня ее брат, служивший проводником спаги Канробера, проезжал мимо одного дерева.
— Брат, Али, брат! — раздался тихий, испуганный шепот.
Сын аги остановился под ветвями дуба. Маленькая фигурка оторвалась от дерева и прыгнула прямо в седло изумленного молодого человека.
— Я прячусь здесь уже два дня! — прошептала девушка, обняв брата.
Возвратившись в Тенес, французские солдаты поведали о встрече брата с сестрой настоящее чудо… А на базарной площади Мазуны бродячие сказители мед-дахи — рассказывали народу, как султан, обещанный пророками, вернул «нагими» жен и дочерей вероломных предателей и их приспешников. Распродав все свое добро и прогнав обеих жен, Мохамед бен Кадрума решил совершить паломничество в Мекку вместе с дочерью.
— По возвращении, — объявил он кое-кому из своих близких, — я уже не вернусь в этот город, который утратит свою свободу! Подобно многим другим, я отправлюсь в изгнание-в Тунис, в Дамаск, а может, и в Стамбул.
За год до этих событий в Алжир приехал бывший лейтенант Наполеона I, ставший впоследствии землевладельцем, который к 1840 году разорился из-за двух небывалых паводков Роны. Берар — так его звали — решил заняться земледелием в новом Тенесе. Солдаты армии Бюжо строили в этом селении дома из досок, на смену которым позже пришли камни величавых римских развалин.
Однако Берар вскоре оставил земледелие и занялся торговлей — он продавал бумагу, карандаши и тетради, — а потом открыл еще и читальный зал. Тут как раз начался мятеж в Дахре и последовали все описанные выше события, в том числе и мазунская свадьба, которую Бу Маза использовал как западню.
Владелец писчебумажного магазина Берар благодаря своему опыту бывшего императорского солдата, а также полученному образованию и своим сединам становится одним из старейшин европейского Тенеса, остро переживавшего столь близкие территориальные волнения. Он решил возглавить одну из вспомогательных военных частей… Двадцать лет спустя он напишет воспоминания об этом мятеже, но в Мазуне так ни разу и не побывает. Впрочем, в то время никто из европейцев не мог еще на это отважиться; древний город упорно сохранял свой нейтралитет, окончательно погрузившись в непробудную спячку.
Один из лейтенантов Бу Мазы, аль-Гобби, тоже оставит описание этих событий. Принимал ли он сам участие в нападении на свадебный кортеж? Восхищался ли, стоя рядом со своим командиром, Бадрой, оставшейся «нагой»? Вполне возможно, что так оно и было.
Когда Берар писал свои воспоминания, он, по его словам, уже ознакомился с описанием аль-Гобби. Однако осталось неясно, читал ли он перевод арабского текста, или у него была копия оригинала? Сам оригинал до настоящего времени так и не найден.