Бесцеремонно объяснив, кто он такой, сыщик-немец по-немецки потребовал предъявить ему для осмотра разбитую кофейную чашку. Билл побелел от гнева и начал выкрикивать оскорбления тоже по-немецки. На виске его вздулась и затрепетала огромная вена, похожая на древесный ствол. В какой-то момент показалось, будто приступ охватившей его ярости выльется в эпилептический припадок. Оба сыщика в ответ заорали на него. Кое-кто из ужинавших встал из-за стола, чтобы подкинуть спорящим свои веские доводы.
Джордж никогда раньше не слышал, как Билл говорит, а тем более кричит по-немецки. Санитар? Перед глазами Джорджа возникла комната, битком набитая обнаженными людьми, мужчинами и женщинами, одни отощавшие — кожа да кости, другие опухшие от голода. В воздухе запахло тленом. Голос Билла перенес его назад в этот полумрак, где виднелись белые халаты врачей и пергаментная желтизна обнаженной плоти, поблескивавшие стекла очков, заставил пройти снова всю рутинную процедуру кошмара. Дородный доктор Тихт, бесстрастно наполняющий шприц, протирающий место укола ватным тампоном, протягивающий короткие пухлые руки за инструментами. «Кашляйте, — говорит он. — Кашляйте… Дышите… Глубже… Уберите его. К использованию непригоден»… Тихий деловой голос. А за спиной доктора еще один человек в коричневом мундире и коричневой фуражке истерично вопит, и на виске его пульсирует огромная вена, похожая на древесный ствол: «Still stehen! Schweine! Schweine! Idische Rassenschänder!»[25]
Крик становится все громче. Шатаясь, Джордж добрел до кухни, там его вырвало прямо на пол. Теперь он вспомнил своего друга. Когда он вернулся к себе, дом был пуст. Ида спала в больнице, сморенная болью и радостью. Он включил свет. Стало слишком светло. Он щелкнул выключателем. Теперь слишком темно. Он открыл окно. Слишком холодно. Джордж открыл другое окно и уставился в ночную тьму. Его бросило в жар. Он должен убить своего партнера, убить ради памяти тех… бессмысленно погибших. Сначала он должен пытать его. Джордж мысленно проиграл сцену пыток раз сто, совершенствуя и оттачивая их. Он представлял себе, как Билл вопит, извивается, молит на все лады о пощаде. Но пощады не будет. Джордж пристрелит его из подаренного им же ружья. Какая ирония!
Но зачем все эти подарки? Почему этот зверь был так добр к нему? Возможно ли, чтобы в нем проснулась хоть капля совести? Неужели Билл узнал его еще при первой их встрече в Австралии? Одного из тех миллионов, что прошли через руки Билла в Маутхаузене? Едва ли. Но даже если он, Джордж, был для него всего лишь символом раскаяния, то, возможно, грань между добром и злом еще не стерлась в этом несчастном сердце, и благодаря Джорджу Поллену Билл снова обрел способность смотреть людям в глаза? Чепуха! Билл давно уже уютно по-деловому обосновался в Билливанге без всякого подобного подспорья.
«В этой нашей Австралии ни у кого нет прошлого, есть только будущее». Какая удобная позиция! И сделали ее удобной сами австралийцы. Джордж вспомнил слухи, ходившие в Вене. Австралийцы были готовы впустить в страну кого угодно. Кто знает, какие ядовитые семена разнесло по этой пустыне?
Мысль об убийстве успокоила Джорджа, и он попытался уснуть на диване. Он задремал и проснулся от собственных криков. Джордж посмотрел на часы. Он спал всего десять минут.
Где-то вдали пропел петух, залаяла собака. Джордж вышел в темноту и зашагал прочь. Он понятия не имел, куда завела его проселочная дорога, когда забрезжил рассвет, но внезапно, после мимолетной серо-голубой печали, над черными деревьями победно вспыхнуло огромное солнце, и птичий базар загомонил среди ветвей. Казалось, земля перевернулась на другой бок в своем легком сне, и ночь мгновенно и безболезненно умерла.
На солнце почти сразу же стало жарко, хотя в тени еще было холодно. Джордж смотрел во все глаза на эту необычную землю, на причудливые валуны, разбросанные вокруг со времен какой-то доисторической судороги планеты.
Погибающие камедные деревья стояли среди мертвых стволов, как среди белых незахороненных трупов, оставшихся на поле брани. Снова Маутхаузен. Горы трупов. Джорджу хотелось ударить себя. Прорвалась жалость к самому себе, привычка чрезмерно все драматизировать. Деревья погибли не от злого умысла, а просто от небрежения, что было еще хуже. Им позволили умереть, разрешение умирать было пожаловано им всем. А те, что еще жили, пребывали в ожидании…
Джордж содрогнулся. Жизнь сама по себе была ценностью, и все в ней имело значение. Рядом с его ступней муравьиная цивилизация создавала свою империю, и каждая часть ее была столь же значительна, как Австралия или Чехословакия, — мир малых величин, но тем не менее целый мир. Трудясь над чем-то, муравьи облепили большой камень. Строят свою гидростанцию… Он улыбнулся едва заметно этой своей мысли, потом нахмурился, поняв, что один его шаг может уничтожить целые полчища муравьев.
И он в состоянии сделать это с такой легкостью, без малейших угрызений совести, потому что не имел возможности общаться с ними. Человек не может испытывать симпатии к муравью. Как несовершенна жизнь!
«Still stehen! Schweine!»
В первый и, без сомнения, единственный раз в жизни он стал отцом — отцом, когда ему давно перевалило за сорок. Это день особой значимости, день радости. А он здесь обдумывает планы мести. О, что же делать? Он обхватил голову руками и вдруг зевнул. Он очень устал. Когда человек подавлен, растерян, природа непочтительно и насмешливо решает все за него. Сунув руки в карманы, Джордж побрел обратно в город.
Если он расторгнет партнерство, придется отказаться и от дома. Но теперь он, пожалуй, слишком стар для тоннеля. Все придется начинать сызнова, с нуля. Будет ли это справедливо по отношению к Иде или Малькольму? Тут ему в голову пришла новая мысль. А что, если он ошибся насчет Билла? Ведь прошло столько лет. И за свою жизнь он слышал столько крика. Голоса путались, походили один на другой. Так всегда бывает. Голосовые связки не так типичны, как лица, и куда меньше возможностей различить их. Но в глубине души он знал: ошибки здесь нет.
Придется вернуть ружье. Надо же придумать — подарить ему именно ружье! Но как вернуть его, ничего не объяснив? Объяснение будет означать конец партнерству. Он должен либо все напрочь разрушить, либо оставить все как есть. Муравьи.
Десять минут спустя Джордж был у дома. Он взглянул на свой дом: нечто, возникшее из ничего. И увидел в окно подушку на диване, хранившую еще след его головы. Он отворил парадную дверь. В холле стояла сверкающая новенькая коляска. Между колесами все еще висел ярлычок с ценой. Он услыхал шорох у себя за спиной. Ух ты, перед дверью, виляя хвостом, навострив уши, поводя добрыми, лихорадочно горящими глазами, стояло рыжее привидение — один из великого множества бродячих псов Билли-ванги, вечно гонявшихся за машинами по главной улице.
Джордж считал этих псов несносными.
— Погоди-ка, — сказал Джордж и принес ему с кухни изрядную порцию еды.
В одиннадцать он пошел в «Золото Рейна», сопровождаемый рыжим привидением. Вскоре явился Билл, осунувшийся, присмиревший.
— Эта история обойдется нам в тридцать фунтов штрафа, — сообщил он. — Да еще могут предъявить обвинение в словесном оскорблении и угрозе насилием. Ну и пусть, если б мне снова представился случай, я бы все повторил этим мерзавцам на том же языке.
— Этим Schweine, — ответил Джордж по-немецки.
— Ja, ja, Schweine. Schweinehunde[26],— рассеянно ответил Билл.
Джордж продолжал говорить по-немецки.
— Прямо гестапо, — сказал он.
— Genau. Die selbe Mentalität. Daß die Australische Regierung hier so etwas erlaubt![27]
— Их везде хватает, — сказал Джордж снова по-немецки, — и в полиции, и вообще. Суть не в мундире, суть в складе ума. Есть созидатели и разрушители. Господа и рабы. Подчиненный может быть господином, а начальник — рабом; точно так же в полицейском может скрываться добрая душа, а человек, о котором ничего такого и не подумаешь, окажется сущим полицаем. Все зависит от склада ума.