— Да я ничего… Не волнуюсь… О Вене у него, видимо, случайно вырвалось…
— Ты дочитывай письмо-то, — подбодрила мать. — Тревожиться тебе нечего.
И Надя продолжала читать:
— «Был я здесь, между прочим, в Museum der bildenden Kunste[2], — «…между прочим». Видимо, спешил вернуться в Прагу, к неотложным делам, — …и даже в театре смотрел венскую оперетку! Мало понравилось. Был еще на одном собрании, где читался один из курсов Volksuniversitatskurse[3]. Попал неудачно и ушел вскоре.
Шлю привет всем нашим и крепко тебя целую, моя дорогая».
— Он еще не подозревал, что… — Мария Александровна сдержала вздох, — …что привет придется передавать в Таганку, тайком от жандармов.
— Да, — вспомнила она, — Маня все поджидала чемодан от Володи. Был послан на ее имя через какой-то склад. С нелегальной литературой. Не дождалась… Теперь не знаю — цел ли?
— Должны бы получить… — Надя подняла глаза от письма. — Кто-нибудь наверняка уцелел.
— Из Московского комитета, кажется, все арестованы… Хотя кто-то новенький должен был приехать… Оттуда, от Володи…
Мария Александровна предложила по второй чашке. Елизавета Васильевна не отказалась, Надя с легким поклоном отодвинула свою.
— Можешь прочесть более ранние письма, — сказала свекровь. — Тут есть и рождественское, и новогоднее. В каком-то из них Володя пишет, что живет одиноко и что все еще не наладил свои систематические занятия. Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе, — так у него и написано п о м е т а в ш и с ь, — теперь, говорит, соскучился по мирной книжной работе. Только непривычная заграничная обстановка, говорит, мешает хорошенько взяться за нее.
«Вспомнил наше далекое Шушенское! — отметила про себя Надя, и у нее стало тепло на душе. — Хотя и в ссылке жили, но — вместе. Много там было приятного!»
— Приедешь ты, Наденька, к нему, — продолжала Мария Александровна, — и все наладится. Обстановка будет располагать к работе, Володя ждет тебя не дождется. Дни считает. Сама тут увидишь: в каждом письме — о тебе. Тоскует. И скоро будет считать часы, оставшиеся до твоего приезда… А потом, — взглянула на Елизавету Васильевну, — и вы к ним.
— Как только подыщут квартирку… Ни дня не задержусь… Одной-то мне будет очень скучно…
— Оставайтесь у меня.
— Спасибо. Но Питер знакомее… Да и Надюше надо повидать друзей…
— Читай. Я не буду мешать разговором. — Мария Александровна указала глазами на письма. — Да, в одном из них Володя просит Маняшу прислать «его» перьев. Английских. Он привык к ним еще в гимназии. А в Праге не может отыскать. Продают только «своего» изделия: говорит, страшная дрянь. Я припасла коробочку — сейчас достану.
Спустя час гостьи стали одеваться.
— Так быстро… Будто во сне увидела… — Мария Александровна расцеловалась на прощание. — Счастливо вам, мои родные!.. Неизвестно, когда увидимся… Пишите чаще. А Володю, Наденька… — Обняла сноху и еще раз поцеловала. — Вот так! От меня! Крепко-крепко…
Выглянув в дверь, помахала рукой.
И снова — одна в квартире. Запахнув концы пухового платка на груди, прошла по всем комнатам.
«Жаль, Фриды нет… Вместе бы на прогулку… Как-нибудь…»
Остановилась у стола, сдвинула чашки к самовару, тронула хлебницу. В ней лежала половина булки. Взглянула на часы. Приближалась та горестная пора, когда в Бутырках распахивались железные ворота и узники под солдатским конвоем выходили с тюремного двора. Очередной этап! Их погонят на Курский вокзал, запрут в вагоны с решетками на окнах…
В Тюремном переулке она затеряется в толпе плачущих женщин. Одни из них пришли проводить родных, другие просто принесли на дорогу милостыню. Они, утирая глаза уголками шали, будут размашисто креститься и, невзирая на окрики конвойных, с поклоном подавать узелки крайним в колонне:
— Прими Христа ради!..
Она, как бывало уже не раз, тоже сделает шаг вперед и, склонив голову, молча подаст какому-нибудь старому изгнаннику, для которого этап особенно труден. Дойдет ли он до далекой каторжной тюрьмы?
Мария Александровна сварила яйца, вместе с половиной булки да пакетиком соли завернула в марлю, быстро оделась и, опустив на лицо черную вуалетку, вышла из дома.
4
Поезд шел на запад, растрясал черные космы дыма.
Поодаль утопали в снегах сирые деревни. Избы маленькие, кособокие, словно калики перехожие. Островерхие соломенные крыши хмуро надвинуты на тусклые оконышки, будто ветхие войлочные шляпы на незрячие глаза.
«Матушка Русь! — вспомнила Надежда, стоя у окна вагона, строки Некрасова. — Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная…» Но силы-то копятся, — добавила она, — могущества народу не занимать!»
Володя, наверно, пишет очередную статью. У него всегда работы по горло. И для нее там — тревожные новости. У Володи какие-то нелады с Плехановым. Вот уж чего никак не ожидала!.. По свежей памяти Володя записал все для нее: «Приедешь — прочтешь». Может, и в Уфу писал о подробностях? Там со дня на день ждали посылку из-за границы. В адрес пивоваренного завода! Ну и выдумщик Володя! Жандармы наверняка не будут подозревать: какие там политики среди пивоваров! В посылке — хмель! Самый лучший на свете хмель из Чехии!.. Она не дождалась. Не могла откладывать своего отъезда ни на один день, ни на один час…
А в Питере было немало забот и хлопот о комнате для матери. И хорошо, что полиция не прознала о нелегальном приезде! Посадили бы опять за решетку, отобрали бы заграничный паспорт, как у Маняши… Теперь питерские волнения — позади. Остается — граница. Ведь и там могут схватить…
Когда полосатый столб с двуглавым орлом окажется позади, можно будет вздохнуть спокойно… Телеграмма в Прагу послана — Володя встретит на вокзале. Обязательно встретит. Не может не встретить.
А здоров ли он? Не беспокоит ли его опять катар? Не страдает ли снова изнурительной бессонницей?.. Сколько неприятностей свалилось там на его голову — уму непостижимо. Надеялся — пойдет все дружно, гладко, ведь они же все — единомышленники, все марксисты, социал-демократы. Такие опытные политические деятели. И вдруг… Кто бы мог подумать, что с первых шагов обнаружатся какие-то разногласия. И с кем? С Плехановым. С Георгием Валентиновичем, которого Володя так любил, так уважал и ценил. Адепт социал-демократического движения! По мелочам Володя, конечно, не стал бы возражать. Что-то произошло очень-очень серьезное, если он до конца настаивал на своем мнении. Что-то глубоко принципиальное. Потому и живет не в Женеве, а в Праге.
А может, теперь уже все прояснилось? Должны же они найти общий язык…
Хоть бы поезд шел скорее. Тащится, как черепаха. Говорят, на Западе поезда ходят гораздо быстрее…
За окном проплывали березовые рощи, голые, продрогшие на зимнем морозе. На них чернели хлопотливые грачи. Много их, как в Сибири косачей, на которых любил охотиться Володя. И она там несколько раз ходила с мужем на весенние тока, удерживала за поводок азартную Дженни, чтобы не спугнула краснобровых токовиков. А Володя иногда, залюбовавшись, опускал ружье…
Поля за окном все ровнее и ровнее, будто землю прогладили гигантским утюгом. Вчера здесь, по всему видно, появлялись прогалины, а сегодня гуляет поземка, словно заметает следы весны, наведавшейся раньше времени. Сердится зима, упрямствует. Не зря она поехала в теплой шубе…
Скорей бы, скорей…
Володя с первой же минуты, как при встрече в Шушенском, засыплет ее вопросами: как там в Питере? Что на заводах и фабриках? Он на новости ненасытный. И у нее новостей немало. Хороших новостей! Питерские пролетарии собираются Первого мая выйти на улицу с красными флагами. На Обуховском выпустили прокламацию. Ожидается что-то очень горячее. Мастеровые требуют восьмичасового рабочего дня, включения Первого мая в табель праздников, разрешения выбирать уполномоченных из своей среды.