План мой был прост и ясен. Но я порядком перетрусила в тот вечер, когда поехала в Новую Деревню разыскивать переулок Савушкина. Мне казалось, что я хорошо знаю город, не раз водила пионеров на экскурсии, устраивала викторины с фотографиями архитектурных памятников «Знаешь ли ты?»

Нет, не знаю! Я затерялась в новых кварталах Новой Деревни. Когда всё-таки нашла дом № 3 а, выяснилось, что это не переулок, а улица Савушкина. Переулок же был где-то ближе к Чёрной речке — и теперь снова переименован. Уже поздно, около десяти часов вечера, я звонила в квартиру № 279. Почтовый ящик — наглядное пособие почтальонам: вырезаны заглавия газет и журналов — «Комсомольская правда», «Учительская газета» и «Техника — молодежи». Внизу — совсем неизвестное мне издание: «Кинетика и анализ». Всё ясно — я у цели!

Дверь открыл он сам. Достаточно было пышной бороды, чтобы сразу его узнать. Оказывается, меня узнать труднее.

— Чем могу?.. — спросил хозяин, запахивая полосатую пижаму.

— Фёдор Яковлевич, — смутилась я, — извините, пожалуйста, но вы нам очень нужны.

— Вам? — переспросил Фёдор Яковлевич, продолжая стоять в дверях и всматриваясь в меня.

И вдруг всё изменилось.

— Анюта… — сказал он негромко и удивлённо. — Ты?! Заходи же.

В маленькой передней настала его очередь смущаться. Заметив, что встречает незваную гостью в пижаме, хозяин поспешно извинился, попросил подождать и через несколько минут, ещё поправляя галстук, пригласил меня в свою комнату. На нём был парадный костюм. Борода такая же пышная, но сам Фёдор Яковлевич стал как-то поменьше и движения его не такие широкие и плавные, как все мы привыкли видеть. А главное — ничего устрашающего. Значит, я действительно выросла. Как будто и глаза, раньше пронзительно голубые, стали мягче, подвыцвели. Но это был тот, кого я искала.

Два года назад Фёдор Яковлевич Кукшин, наш учитель физики, гроза и любимец учеников, ушёл на пенсию и с тех пор в школе не показывался. Не мог он бывать гостем. А я пришла звать его на помощь.

Всё-всё, что творилось у нас, ему было интересно и необходимо, оказывается, знать. Я рассказала ему о «Ракете», о капитанах, о том, что мы не можем зависеть от двух скверных парней.

Он огорчился, узнав, что в радиоузле сгорел трансформатор. Расспрашивал о переписке с Атлантическим океаном. Он гордился Зыбковым, но многие теперешние имена ему не были знакомы. Он ничего не знал ни о Валерике, ни о Свете и только Славу, который учился у него один год, как будто припоминал. А меня долго поздравлял с дипломом учительницы:

— Коллега, я обязательно буду в школе в указанное вами время. — И добавил, не то радостно, не то горестно: — Идёт время! Подумать только, Анюта — учительница!

…Фёдор Яковлевич Кукшин, как мне сказали наши нянечки, явился в школу точно в назначенное время. Весёлый, бородатый, помахивая на ходу палкой с серебряным набалдашником. Да, в точности с ним мог соперничать только Кузьма Васильевич. Зато я, хозяйка, опоздала почти на полчаса: задержали в райкоме комсомола. К счастью, ребята дожидались меня в пионерской комнате. Они с увлечением играли в бильярд и не очень-то охотно положили кии.

Мы поднялись по деревянной лестнице в актовый зал. Мы — это наша новая «техническая семёрка»: шесть мальчиков и одна девочка. Разыскивал и приводил их ко мне Саша Кореньков.

— Руки подходящие, — говорил он, знакомя с очередным кандидатом. И я видела то, что нравилось Саше: ногти короткие, обломанные, ладони шершавые. А единственную девочку Люду Иванову из шестого «г» класса он рекомендовал так:

— Какой пылесос испортила, «Буран»!

Когда я пожала плечами и спросила, в чём же доблесть, Саша с укоризной объяснил мне:

— Дома скандал был! За ремонт в мастерской восемь рублей требовали. А она сама испортила, сама и починила.

Семёрка поднималась в актовый зал, чтобы познакомиться с Фёдором Яковлевичем, впервые войти в школьную радиорубку.

По залу шли тихо, не переговаривались. Дверь в рубку оказалась закрытой. А над входом то зажигалась, то гасла надпись «Тише! Идёт передача!»

— Это они пробуют новый указатель, — пояснил Саша и, переждав, пока надпись снова потухла, постучался:

— Покажитесь, кто там? — узнала я рокочущий бас Фёдора Яковлевича.

В высокой комнате, залитой ровным мягким светом, на полу под радиотрансляционной установкой лежали трое: Фёдор Яковлевич, Оскар Щербатюк и Лёня Фогель.

Парадный пиджак Фёдора Яковлевича был повешен на спинку стула, а сам он в жилетке и рубашке с закатанными рукавами расположился на подстеленных листах газеты с отвёрткой в одной руке и электрическим паяльником в другой.

— Надо по этой схеме присоединять, — доказывал Лёня, водя пальцем по чертежу.

— А ведь можно присоединить и так, как предложил Фёдор Яковлевич, — возражал Щербатюк.

— Вам что, ребята?! Не видите — мы заняты, — наконец обратился к нам Лёня.

— Это ко мне, наверное, — сказал, вставая и отряхиваясь, Фёдор Яковлевич. — Ну, что ж, начать наше первое занятие, пожалуй, лучше всего с того места, где вы сейчас стоите.

И он, надев пиджак, приосанившись, вышел в зал. Палка с затейливым набалдашником послужила указкой, когда он начал рассказ:

— Смотрите внимательно, всё это сделано руками ваших старших товарищей. Вступать в радиорубку нужно с уважением и, я бы сказал, с чувством трепета…

Слова старого учителя гулко раздавались по актовому залу.

Старшей вожатой уже нечего было здесь делать. Когда я на цыпочках выходила из зала, я увидела Костю Марева, который сидел на подоконнике, опирался на швабру и слушал.

— Вы помните Лермонтова? «Опять его сердце трепещет и очи пылают огнём». Равнодушным в радиорубку вход категорически запрещён. Невеждам и неряхам тоже. — И Фёдор Яковлевич взмахнул палкой, как бы подчеркнув фразу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

НАХОДКА ИЗ НАХОДКИ

Рассказывает Валерик

Только теперь ко мне возвращается голос… Я берегу его. Пусть пока Петька Файнштейн наслаждается. К тому же я привык выступать вместе со Светой, а она всё ещё не выходит из дому. Я, конечно, один во всём виноват, но теперь поздно угрызаться.

Но именно в тот день, когда я ещё очень угрызался и меня не выпускали на улицу, а мама кормила три раза в день гоголь-моголем с горячим кофе, случилось одно важное событие.

Мама побежала давать уроки в свою школу, а гоголь-моголь оставила в термосе. То есть гоголь-моголь в чашке, а кофе в термосе. Очень хотелось бы всё это переправить к Свете. Но, хотя её лакунарная ангина уже кончилась, мне всё равно не разрешали пока к ним ходить. Наши окна выходят на один фасад, и летом ещё можно было бы устроить какой-нибудь кофепровод. Но в середине ноября и у них и у нас окна закрыты на зиму. Да и вообще этот проект с кофепроводом не выдерживает никакой критики.

Когда я раздумывал над всем этим, раздался звонок в передней. Это был доктор Айболит.

— Люблю, когда сами больные открывают дверь, — сказал он, снимая пальто. — А теперь марш в комнату. — Он выслушал меня через трубочку, постукал пальцами грудь и спину, посмотрел горло и разрешил немного поговорить. Я воспользовался случаем и попросил его передать кофе с гоголь-моголем Свете.

— Ага, — сказал доктор, — ты меняешь репертуар. Мороженым угощал, теперь переходим на кофе. Не боишься, что испортишь ей сердце?

Тут мне стало страшно, что я мог сделать ещё одну глупость. Мне нужно было обязательно узнать правду, не очень ли опасно больна Света, и я решил схитрить, сказав доктору, что мама обязательно велела напоить его кофе. Собственно, это была почти правда. Конечно, если бы мама знала, что на улице будет такая скверная погода и к нам придёт замерзший доктор, она обязательно предложила бы ему и кофе и гоголь-моголь.