Что касается «Журналь», я с удовольствием что-нибудь для них написал бы; буду стараться получать эту газету регулярно. Подписываться на нее через редакцию я не хочу, поскольку мне важно хранить мой адрес в секрете. Пожалуй, лучше сделать это в Дьеппе, откуда я получаю «Эко де Пари».

Мне говорили, что «Жур» напечатал некую фальшивку — подобие интервью с тобой. Это весьма огорчительно для меня и, без сомнения, в такой же степени для тебя. Надеюсь, однако, что дуэль, на которую ты намекаешь, вызвана другой причиной. Во Франции только начни драться на дуэлях, так им конца не будет, а это ведь морока. Уповаю на то, что тебя всегда защитит общепризнанное право английского джентльмена на уклонение от дуэли, — разумеется, если речь не идет о ссоре личного характера или публичном оскорблении. И не вздумай драться на дуэли из-за меня — это было бы ужасно и произвело бы на всех крайне неприятное впечатление.

Как можно больше пиши мне о своем и чужом творчестве. Куда лучше встречаться на двойной вершине Парнаса, чем где-нибудь еще. Я с большим интересом и удовольствием прочел твои стихи; и все же я по-прежнему считаю высшим твоим достижением то, что ты написал два с половиной года назад — баллады и, местами, пьесу. Я понимаю, что после этого слишком многое побуждало тебя высказываться непосредственно, но теперь, я надеюсь, ты начнешь возвращаться к формам, более удаленным от реальных событий и страстей. Ведь, как я писал в «Замыслах», объективная форма дает гораздо больше возможностей быть субъективным, чем любая другая. Если бы меня спросили, что я думаю о себе как о драматурге, я бы ответил, что своеобразие мое заключается в том, что я превратил самую объективную форму в искусстве, какой является драматургия, в нечто столь же личное, как лирика или сонет, что я обогатил театр новыми характерами и расширил — по крайней мере в «Саломее» — его художественный горизонт. Ты ведь неравнодушен к балладе — так вернись же к ней. Баллада есть подлинный источник романтической драмы, и истинные предшественники Шекспира — вовсе не греческие и латинские трагики, от Эсхила до Сенеки, а барды англо-шотландского пограничья. В такой балладе, как «Гилдерой», предвосхищена любовная история Ромео и Джульетты, как ни различны эти два произведения по сюжету. Повторяющиеся фразы в «Саломее», которые сцепляют ее в единое целое, как лейтмотивы, навеяны — и я понимал это, когда писал, — рефренами старинных баллад. Все это я говорю для того, чтобы убедить тебя вновь взяться за балладу.

Не знаю, кого благодарить за книги, присланные из Парижа, тебя или Мора, — скорее всего, обоих. Разделите благодарность в соответствии с моими суждениями о книгах.

«Наполеон» Ла Женесса произвел на меня глубокое впечатление. Автор, должно быть, очень интересный человек. А книга Андре Жида меня разочаровала. Я всегда считал и теперь считаю, что эгоизм — это альфа и омега современного искусства, но, чтобы быть эгоистом, надобно иметь «эго». Отнюдь не всякому, кто громко кричит: «Я! Я!», позволено войти в Царство Искусства. Но лично к Андре я испытываю огромную любовь, и я часто вспоминал его в тюрьме, как и милого Реджи Чомли с его большими глазами фавна и лучезарной улыбкой. Передай ему мой нежный привет. Всегда твой

Оскар

Передай, пожалуйста, Реджи вложенную сюда карточку и сообщи ему мой адрес. Скажи, чтобы ни того, ни другого никому не показывал.

165. РОБЕРТУ РОССУ{273}

Четверг, 3 июня 2.45 пополудни (по берневальскому времени)

Широта и долгота на море не обозначены

1897 год от Р. X.

Дорогой Робби! Исключительно деловой тон твоего письма, которое я только что получил, заставляет меня подозревать, что тебя обуревает злоба и что твое спокойствие — только личина, скрывающая бурю. Да и твой упрек в том, что на моем письме отсутствует дата, больно меня ранит и говорит о том, что твои чувства ко мне изменились. Настоящее письмо содержит дату и все прочие сведения.

Из Парижа никаких вырезок не приходит, что удваивает мою нервозность, когда я слышу о тамошних делах. К счастью, хоть я и не знал, когда было опубликовано фальшивое интервью с Бози, я догадался заказать номера газеты за три дня подряд; только что я их получил и прочел этот наглый комментарий к невинным словам Бози.

Вдобавок Бози сообщил мне, что находится на грани дуэли! Еще бы. Они там написали, что он нелепо одет. Я попробовал убедить его никогда не драться на дуэлях, ибо тому, кто встал на этот путь, остановиться невозможно. И хотя их дуэли не опаснее, чем наш английский крикет или футбол, все же без конца играть в эту игру, должно быть, надоедает.

Кроме того, сражаться с заурядным интервьюером — значит сражаться с мертвецом, а это отдает не то фарсом, не то трагедией.

Сегодня вечером заявятся Эрнест Даусон, Кондер и Дэл Янг, собираются будто бы здесь ужинать и спать; насчет ужина я еще могу поверить, а вот спать они, по-моему, никогда не спят.

Похоже, в «Кроникл» занервничали. Пока от них ни ответа, ни привета. Но если они согласятся взять, что я им предложил, за мной остановки не будет. Кто назначен управляющим моим имуществом после банкротства? Я хочу знать его фамилию и адрес. Всегда твой

Оскар

166. ЛОРДУ АЛЬФРЕДУ ДУГЛАСУ

[Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер]

Пятница, 4 июня [1897 г.], 2.30

Милый мой мальчик! Я только что получил твое письмо, но тут у меня Эрнест Даусон, Дэл Янг и Кондер, так что я успел прочесть только три последние строчки. Я вообще неравнодушен к окончанию чего бы то ни было: конец в искусстве и есть истинное начало. Не подумай, что я разлюбил тебя. Конечно же, я люблю тебя больше всех на свете. Но встреча невозможна — наши жизни разделены навсегда. Нам осталось только сознание того, что мы любим друг друга, и я думаю о тебе каждый день, и я знаю, что ты настоящий поэт, отчего ты становишься в моих глазах вдвойне милым и чудесным. Мои гости обращаются со мной очень ласково, и я им всем чрезвычайно признателен. Самый симпатичный из них Янг, а Эрнест интереснее всех как личность. Он обещал прислать мне свои стихи.

Вчера просидели до трех часов ночи; мне это, конечно, вредно, но я не жалею — время провели превосходно. Сегодня с моря ползет туман, идет дождь — в первый раз здесь. Завтра рыбаки берут меня в море; вечером непременно тебе напишу.

Бесконечно любящий тебя

Оскар

167. УИЛЛУ РОТЕНСТАЙНУ{274}

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

Среда [Почтовый штемпель — 9 июня 1897 г.].

Мой добрый дорогой друг! Я был бесконечно растроган Вашим вчерашним письмом, полным тепла и дружеского участия, и с нетерпением жду радостной встречи с Вами, пусть даже Вы приедете только на один день. Я сейчас отправляюсь в Дьепп завтракать со Стэннардами, которые ко мне чрезвычайно ласковы, и оттуда пошлю Вам телеграмму. Я льщу себя надеждой, что Вы приедете завтра дневным пароходом, так что и Вы, и Ваш друг сможете здесь поужинать и переночевать. В этой маленькой гостинице я — единственный постоялец, но она очень уютная, а шеф-повар — таковой здесь имеется! — в деле своем настоящий художник; каждый вечер он прогуливается по берегу моря, вынашивая идеи для завтрашнего меню. Ну не прелестно ли? Я снял шале на целый сезон всего за 32 фунта, так что смогу, надеюсь, возобновить работу и сочинить пьесу или еще что-нибудь.

Я уверен, дорогой Уилл, Вы обрадуетесь, узнав о том, что я вышел из тюрьмы человеком отнюдь не озлобленным и не опустошенным. Напротив: во многих отношениях я стал богаче, чем был. Я ни капли не стыжусь, что побывал в заключении — я посещал места куда более мерзкие, — а стыжусь того, что вел жизнь, недостойную художника. Я вовсе не то хочу сказать, что с Мессалиной водиться более похвально, чем со Спором, и что в первом случае все прекрасно, а во втором все ужасно; просто я понял, что сознательно пестуемый материализм, с его философией цинизма и похоти, с его культом чувственного — а на деле бесчувственного — наслаждения, действует на художника разрушительно, обедняя воображение и притупляя высшие формы восприятия. Да, мой мальчик, я пошел в жизни неверной дорогой. Я не сделал того, что мог. Но теперь, если я буду здоров, если у меня останется несколько простых и добрых друзей — таких, как Вы, — если я смогу жить в тишине и уединении, если не стану вновь пленником беспрерывной тяги к наслаждениям, калечащим тело и порабощающим душу, — что ж, тогда я, быть может, еще создам нечто, способное заслужить похвалу моих друзей. Разумеется, потери невосполнимы; и все же, дорогой мои Уилл, когда я пытаюсь охватить мыслью то, что мне осталось, — прекрасный мир с его солнцем и морем, золотисто-дымчатые и серебристо-мерцающие ночи, и многие книги, и все цветы, и несколько верных друзей, и еще мозг и тело, не вовсе лишенные здоровья и силы, — да я богач, если владею всем этим; а что до денег, то они принесли мне ужасное несчастье. Они погубили меня. Я хочу жить простой жизнью и спокойно писать — большего мне не надо.