К этим страданиям ребенка-заключенного добавляются муки голода. На завтрак в половине восьмого утра он получает кусок плохо пропеченного тюремного хлеба и кружку воды. В двенадцать часов обед — миска грубой кукурузной каши; на ужин в полшестого вечера — зачерствевший хлеб и кружка воды. Даже у взрослого крепкого мужчины подобный рацион неизбежно вызывает то или иное заболевание — чаще всего, конечно, понос с сопутствующей ему общей слабостью. В больших тюрьмах надзиратели регулярно выдают заключенным вяжущие средства. Но ребенок, как правило, и вовсе не способен есть такую пищу. Всякий, кто хоть немного имел дело с детьми, знает, как легко расстраивается детское пищеварение вследствие плача, огорчения, душевного переживания. Ребенок, беспрерывно плачущий целый день и, быть может, полночи, мучимый страхом в сумрачной камере, просто не может притронуться к этой грубой, ужасной пище. Малыш, которого надзиратель Мартин угостил печеньем, во вторник утром рыдал от голода, но не мог и взглянуть на хлеб и воду, поданные на завтрак. После раздачи завтрака Мартин вышел из тюрьмы и купил несколько сладких печений, чтобы ребенок хоть немного поел. С его стороны это был благородный поступок, и малыш, который оценил его по достоинству, но был совершенно незнаком с тюремными правилами, сказал одному из старших надзирателей, как хорошо обошелся с ним этот младший надзиратель. Тут же, конечно, последовали донос и увольнение.

Я очень хорошо знаю Мартина, поскольку находился под его началом в последние семь недель заключения. После назначения в Рединг он отвечал за галерею С, где была и моя камера, благодаря чему мы виделись ежедневно. Меня поразили необычайная доброта и человечность, сквозившие в его отношении ко мне и другим заключенным. Участливое слово значит в тюрьме бесконечно много, и простое пожелание доброго утра или доброго вечера способно сделать человека таким счастливым, каким только возможно быть в камере. Он всегда был мягок и внимателен. Я вспоминаю и другой случай, когда он проявил чрезвычайное добросердечие к одному из заключенных, о чем я расскажу без колебаний. Одной из ужаснейших сторон тюремной жизни является антисанитария. Никому из заключенных ни при каких обстоятельствах не разрешается покидать камеру после половины шестого вечера. Следовательно, если арестант страдает поносом, он вынужден использовать камеру как отхожее место и проводить ночи, вдыхая зловонный и нездоровый воздух. За несколько дней до моего освобождения в половине восьмого вечера Мартин совершал обход вместе с одним из старших надзирателей, забирая у заключенных паклю и инструменты. Один из них, прибывший недавно и страдавший, как водится, сильнейшим поносом вследствие дурного питания, попросил старшего надзирателя разрешить ему вынести парашу, поскольку в камере стоял жуткий смрад и ночью приступы могли повториться. Тот категорически отказал, ибо это было бы нарушением правил. Человек должен был оставаться всю ночь в этих ужасных условиях. И тут Мартин, не желая подвергать несчастного столь отвратительному испытанию, сказал, что он вынесет парашу сам, и сделал это. По правилам, конечно, надзирателю не полагается выносить арестантские параши, но Мартин так поступил просто по доброте душевной, и заключенный, естественно, был ему чрезвычайно благодарен.

В последнее время немало сказано и написано об отрицательном воздействии тюрьмы на детскую душу. И это вполне справедливо. Тюремная жизнь портит ребенка. Но порча эта исходит не от заключенных. Она исходит от исправительной системы в целом — от начальника тюрьмы, от капеллана, от надзирателей, от одиночной камеры, от изоляции, от скверной пищи, от параграфов тюремного устава, от дисциплинарных требований — от всего уклада жизни. Делается все возможное, чтобы ребенок даже на глаза не мог попасться кому-либо из заключенных старше шестнадцати лет. В часовне дети сидят за особой занавеской, на прогулку их выводят в тесные и мрачные дворы — иногда во двор, где дробят камень, иногда на задворки мельниц, — лишь бы только они не встретились с кем-нибудь постарше из отбывающих срок. А между тем в тюрьме именно заключенные являются единственным подлинным источником человечности. Их приветливость в столь тяжких условиях, сочувствие ближнему, смирение, доброта, улыбки, которыми они одаривают друг друга, — все это совершенно удивительно, и я очень многим обязан их урокам. Я не утверждаю, что детей ни в коем случае нельзя отгораживать занавеской в часовне или что им непременно следует гулять в одном из углов общего двора. Я только указываю на то, что отнюдь не заключенные оказывают на детей вредное влияние, а сама «исправительная» система, и только она. Спросите в Редингской тюрьме любого — он с радостью согласился бы отбыть наказание за этих троих малышей. Последний раз я видел их во вторник, на следующий день после их прибытия. В половине двенадцатого меня и еще дюжину заключенных вывели на прогулку, и тут мимо нас прошли эти дети, сопровождаемые надзирателем — они возвращались со двора, где дробят камень, чрезвычайно сырого и мрачного. В глазах моих взрослых сотоварищей я прочитал огромную жалость и сочувствие. Ведь заключенные, в большинстве своем, чрезвычайно добры и отзывчивы друг к другу. Страдание и общность в страдании смягчает сердца, и день за днем, топча тюремный двор, я с радостью и успокоением ощущал, то, что Карлейль где-то назвал «тихим завораживающим ритмом человеческой близости». Здесь, как и везде, филантропы и подобная им публика становятся в тупик. Не заключенные нуждаются в исправлении, а тюрьмы.

Безусловно, ребенка до четырнадцати лет вообще не следует посылать в тюрьму. Это нелепость, которая, как многие нелепости, имеет последствия вполне трагические. Если уж никак нельзя обойтись без тюрьмы, днем дети должны находиться в мастерской или классной комнате под присмотром надзирателя. Ночь пусть проводят в общей спальне под опекой ночного дежурного. Гулять им нужно не менее трех часов в день. Мрачная, душная, зловонная тюремная камера — это ужас для ребенка, да и для взрослого, разумеется, тоже. В тюрьме постоянно дышишь спертым воздухом. Детский рацион должны составлять чай, хлеб с маслом и суп. Суп в тюрьме бывает весьма доброкачественный и полезный для здоровья. Палата общин может решить судьбу детей в полчаса. Надеюсь, Вы употребите ради этого свое влияние. Нынешнее обращение с детьми воистину есть вызов человечности и здравому смыслу. Причина этому — полнейшая тупость.

Позвольте мне привлечь Ваше внимание к другому ужасному явлению в английских тюрьмах — и не только в английских, но и везде, где практикуется пытка безмолвием в одиночных камерах. Я имею в виду большое количество людей, впадающих в безумие или слабоумие. В каторжных тюрьмах подобное, конечно, случается сплошь и рядом; но и в обычной тюрьме вроде той, где находился я, это происходит тоже.

Примерно три месяца назад я приметил среди заключенных, выходивших на прогулку, паренька, который показался мне дурачком или слабоумным. Подобные типы, конечно, встречаются в любой тюрьме — они возвращаются туда снова и снова и, можно сказать, там и живут. Но этот молодой человек выглядел не просто придурковатым; с его лица не сходила идиотическая улыбка, время от времени он без всякого повода разражался безумным хохотом, и пальцы его постоянно что-то перебирали. Странности эти привлекли к себе внимание других заключенных. Иногда он не выходил во двор, и это означало, что он наказан лишением прогулки. Позже я узнал, что он находится под наблюдением и что за ним день и ночь смотрят надзиратели. На прогулке он всегда пребывал в истерическом состоянии и кружил по двору, то плача, то смеясь. В часовне за ним внимательно следили двое приставленных к нему надзирателей. Иногда он закрывал лицо руками, что не полагается делать во время молитвы, и тут же получал за это кулаком в бок от надзирателя, который добивался, чтобы он не сводил глаз с престола. Или он принимался тихо плакать, орошая лицо слезами и судорожно всхлипывая. Или же начинал глупо ухмыляться и строить рожи. Не раз его выводили из часовни посреди службы, и, разумеется, его без конца наказывали. Так как мое обычное место в часовне было непосредственно за скамейкой, на которую с краю сажали этого несчастного, я мог разглядывать его без помех. Вдобавок я, конечно, постоянно видел его на прогулках, и мне было ясно, что он сходит с ума, а обращаются с ним, как с симулянтом.