И, чтобы слово не расходилось с делом, он осторожно взял указательным и большим пальцами личинку и с восторгом проглотил ее.

Я был побежден, вернее убежден, и… попробовал… робко. Это было восхитительно.

— Ну, что я говорил! Продолжим эксперимент. Отведайте моих насекомых. Вы видите их слева от себя.

— Какие насекомые? Я сказал бы, что это маленькие жареные каштаны.

— Ваши так называемые каштаны — крупные насекомые, которых энтомологам пока не удалось классифицировать. Что вовсе не мешает им быть восхитительными на вкус. Внешне у них есть что-то общее с пауком и скарабеем. Обычно их собирают на восходе солнца и несколько секунд поджаривают на слабом огне. Лапки и крылышки отпадают, и они начинают издавать ореховый аромат. Местные жители обожают это блюдо. Однако, как можете убедиться сами, и цивилизованные люди не пренебрегают ими.

Я колебался, хотя результат первой попытки вдохновлял меня на новые подвиги.

— Отлично! После червей — насекомые!

Выбрав одного из самых крупных, со всей силы, доверчиво, раскусил его. Сердце замирает всякий раз при этом воспоминании! Тогда мне показалось — во рту горсть кнопок.

Я поверил бы в мистификацию, имей дело с кем угодно, но не с майором, сидевшим напротив и с чувством грызшим отвратительных тварей.

— Воспряньте духом, дорогой Б. Ваше нёбо и сосочки языка скоро привыкнут, и вы станете таким же лакомкой, как и я.

— Сомневаюсь в этом.

— Попробуйте вот это великолепное филе трески. Не сравнимо ни с чем. Но торопитесь, иначе Кроули не оставит ни крошки.

— Дорогой друг, — спросил в свою очередь лейтенант Робартс, — вы знаток тонкостей этой необычной кухни, так будьте любезны сказать, что находится в этом блюде?

— Какое блюдо вы имеете в виду, мой милый путешественник?

— Напротив вас. Там, в желтом соусе, плавает среди больших бобов что-то похожее на мышей, с которых содрали шкурки?

— Мыши, с которых содрали шкурки! — вскричал возмущенный майор. — О Робартс, вы нанесли оскорбление всей колониальной кухне!

— Но, дорогой майор…

— Мыши! Это же маленькие опоссумы, — провозгласил он с пафосом.

Казалось, мы должны были провалиться сквозь землю от стыда.

— Майор, мы дикари из Европы, будьте снисходительны к нашему невежеству.

Такое признание успокоило гастронома[79], и он продолжил свои объяснения.

— Опоссум, — объяснил он, — через двадцать пять дней производит на свет дюжину несмышленышей, похожих на кусочки размягченного желатина, величиной с вишню. Малыши, как присоски, прикрепляются к груди матери, и в течение целого месяца ни на секунду не покидают ее. К концу этого срока они, подросшие, бросают грудь и начинают самостоятельно передвигаться, но только по ночам. При малейшем шуме прячутся в огромную сумку мамаши. Тех, что вы видите здесь, взяли в последние дни кормления. Это молочные опоссумы. Том неподражаем в приготовлении сего блюда. И если хотите сохранить с ним хорошие отношения — попробуйте и оцените.

— Пусть Том не обижается, — успокоил я, — мне лично больше по душе бараньи ножки и ростбиф. Постараюсь наверстать упущенное.

— Я далек от того, чтобы осуждать вас, однако не упустите шанс отведать попугайчиков на вертеле, откормленных фигами[80], пухленьких, как полевые жаворонки.

— О да, — пробубнил Кроули с полным ртом, — это садовые овсянки[81] Австралии.

— Бог ты мой, — продолжал гурман, — а вот и привычный вам, мой дорогой Б., паштет. Настоящий паштет! И все на месте: фирма и так далее. Я ее, кстати, прекрасно знаю.

— Действительно! — обрадовался я, восхищенно созерцая золотистую корочку, видневшуюся из недавно открытой оловянной упаковки. — Какая встреча!

— Получаю их из Франции; четыре или пять раз в год, — скромно сказал сэр Форстер. — Это одна из самых восхитительных вещей, существующих на свете.

— Майор, — воскликнул я воодушевленно, — аплодирую кулинарному искусству Тома и признаю превосходство полевых жаворонков над маленькими опоссумами и жареными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

— Вы правы, мой дорогой француз. За здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! — закончил он.

Раздался хрустальный звон бокалов, наполненных первосортным вином 1861 года.

Несмотря на все уговоры, мы не могли провести здесь больше одной ночи. И, желая отдалить миг расставания, Форстер проводил нас верхом до северной оконечности своих огромных владений, где пасутся пять тысяч быков, более сорока тысяч овец и Бог знает сколько лошадей.

— До свидания, желаю удачи, — напутствовал он на прощание, пожимая нам руки. — Не забудьте завернуть ко мне на обратном пути.

— До скорой встречи!

…День тянется за днем безо всяких происшествий. Почти не устаем. Только жара допекает все больше. Это единственная неприятность, которую испытываешь среди местной флоры. А она с каждым шагом становится все более причудливой. Все яснее осознаем, что находимся в стране парадоксов, стране невероятного.

Наш караван пересек реки Сиккус и Пастмур и теперь следует вдоль восточных склонов горного хребта Флиндерс. Сорок километров отделяют нас от телеграфного кабеля на овечьем пастбище Белтона.

Но куда подевался Шеффер, этот скромный и услужливый помощник сэра Рида? Его нет на обычном месте.

— Он догонит нас, — бросает скваттер.

Не знаю почему, но я обеспокоен, вновь одолевают сомнения.

Старый скотовод не ошибся: вечером немец присоединяется к каравану, расположившемуся на отдых. Шеффер, оказывается, погнался за стаей казуаров[82], этих нелетающих птиц. Удачливый охотник, он демонстрирует огромный трофей, привязанный к седлу.

Смотрю немцу прямо в лицо, и мне кажется, он слегка краснеет и опускает глаза. Его лошадь покрыта пеной, бока в кровавых царапинах, ноги разбиты. Какой же немыслимо трудный переход привел в такое бедственное состояние чистокровку! И тревожное подозрение пронзает сердце. Похоже, история об охоте — только уловка, обман. На самом деле он ездил куда-то совсем по другим делам. Ради дичи не загоняют лошадей! У сэра Рида их три тысячи, но это не может служить оправданием. Появляется безумное желание размозжить бошу голову выстрелом из револьвера… Нет! Я сошел с ума. Как бы ни был несимпатичен этот тип, до сих пор его поведение оставалось безупречным, и у меня нет оснований чинить над ним расправу.

И почему только я не поддался тогда своему душевному порыву? Каких бы несчастий удалось избежать!

Мы проследовали без остановки до недавно выросшего в этих местах поселка Уэлком-Майн, где всего несколько домов возвышалось среди беспорядочного нагромождения деревянных бараков и палаток. Улицы поселка — в ямах, полных воды, повозки погружаются в них до осей, а лошади по грудь. Паровые машины свистят, фырчат и выпускают клубы густого дыма, от которого деревья покрываются черной копотью; царит оглушающий шум.

Здешними приисками, расположенными неподалеку от города, владеют почти исключительно крупные компании с неисчерпаемыми ресурсами. Старателей-одиночек — единицы. Они промывают землю в ручьях, вьющихся вокруг поселка. Встречаются толпы китайцев, которых можно увидеть повсюду в золотоносных районах. Они шумно перекликаются и без конца перемывают песок, уже отработанный компаниями.

Наконец пересекаем тридцатую параллель и реку Тейлор, объезжаем озеро Грегори по естественной наезженной дороге, пролегающей с юга на север. Еще сто десять километров до Куперс-Крик, и будет покрыта половина маршрута, правда, более легкая.

…Однажды утром мы шли пешком в нескольких сотнях метров впереди каравана. Я взял на привязь собак после того, как накануне они разбежались и целых три часа пришлось их отлавливать. Мои дорогие вандейцы почему-то злились — из глоток вырывалось глухое ворчание. Один пес вдруг сорвался с привязи и поспешил к густым кустам, перед которыми остановился, подняв отчаянный лай.