При такой пылкости чувств было бы невероятно, если бы Сержи не испытывал склонности к чудесному. Ни в какую иную область его мысли не устремлялись с большей готовностью. Спиритуалист по убеждению или воспитанию, он был им в еще большей мере благодаря воображению или инстинкту. Его вера в воображаемую возлюбленную, которую ему уготовил мир духов, не была, таким образом, простой игрой фантазии: это была любимая тема его мечтаний, тайная привязанность ума, своего рода заманчивая и утешительная загадка, вознаграждавшая его за горечь прискорбного возвращения из бесплодных поисков. Отнюдь не возмущаясь его химерами, когда о них случайно заходила речь, я не раз и с успехом пользовался ими для того, чтобы побеждать его любовное отчаяние, возобновлявшееся непрестанно. Вообще это достаточно понятная вещь — убегать за счастьем в идеальную жизнь, когда знаешь истинную цену действительности.

Бутрэ составлял полную противоположность Сержи. Это был высокий и плотный мужчина, исполненный, как и Сержи, любезности, чувства чести, храбрости и преданности товарищам. Его внешность, однако, была совершенно обыденна, и его ум вполне соответствовал внешности. Духовную любовь, эту любовь головы и сердца, которая делает жизнь тягостной и в то же время прекрасной, он знал лишь понаслышке и рассматривал, как выдумку писателей и поэтов, существующую только в книгах.

Что же касается любви, доступной его пониманию, то он не пренебрегал ею при случае, но отдавал ей времени и забот не больше, чем она того заслуживала. Его самым приятным досугом была еда, за которую он садился первым и которую покидал последним, если только хватало вина. После подвига на поле битвы лишь вино могло внушить ему на этом свете некоторый энтузиазм. Он говорил о вине со своеобразным красноречием и пил его помногу, не напиваясь, однако, до опьянения. Благодаря счастливой особенности своего организма он никогда не впадал в это отвратительное состояние, сближающее человека с животным; впрочем, надо признаться, что он вовремя погружался в сон. Интеллектуальная жизнь Бутрэ сводилась к очень небольшому количеству идей, из которых он создал себе неизменные принципы, выраженные в категорических формулах и освобождавшие его от необходимости спорить. Трудность доказать что-либо при помощи ряда хорошо обоснованных положений побудила его отрицать решительно все. На все доводы веры и чувства он отвечал двумя сакраментальными словами, сопровождаемыми пожатием плеч: фанатизм и предрассудок. Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и громко свистел все время, пока длилось возражение, чем избавлял себя от затруднения слушать. Хотя он никогда не прочел подряд и двух страниц, он был убежден, что читал Вольтера и даже Пирона,[57] которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio[58] всех споров, в которых он снисходил принимать участие, заключалось в торжествующей фразе: «Посмотрите, кроме того, что говорят Вольтер и Пирон». На этом спор обычно заканчивался, и он выходил из него с честью, что доставило ему в его эскадроне репутацию замечательного философа. При всем этом Бутрэ был прекрасным товарищем и лучшим во всей армии знатоком лошадей. Так как мы предполагали приобрести лошадей и для самих себя, то решили для поездки в Барселону воспользоваться услугами arrieros, то есть извозчиков, которых в Хероне было множество. Легкость, с которой их обычно можно было найти, внушила нам едва не обманувшую нас уверенность в успешности поисков подобного рода. Торжество сочельника и ярмарка на второй день Рождества привлекли со всех концов Каталонии неисчислимое множество путешественников, а мы дождались именно этого дня, чтобы нанять необходимый нам экипаж. В одиннадцать часов утра мы все еще продолжали поиски arriero. У нас оставалась последняя надежда на одного из них, которого мы встретили у порога его дома готовым выехать.

— Черт подери твою коляску и твоих мулов! — закричал Бутрэ вне себя от ярости, садясь на тумбу. — Пусть все дьяволы ада, если только он существует, сорвутся с цепи при твоем проезде, и пусть сам Люцифер прислуживает тебе за столом. Итак, мы не едем!

Arriero перекрестился и отступил на шаг назад.

— Да хранит вас господь, дядюшка Эстеван, — подхватил я, улыбаясь. — Есть ли у вас пассажиры?

— Я не могу утверждать положительно, что у меня есть пассажиры, — ответил извозчик, — поскольку я имею только одного — сеньора Баскара, режиссера и gracioso[59] комедии, который собирается догнать свою труппу в Барселоне и который отстал от нее, чтобы отвезти вот этот сундук, набитый нарядами и тряпьем и не составивший бы бремени даже для одного осла.

— Вот и отлично, дядюшка Эстеван. У вас в экипаже четыре места, и сеньор Баскара охотно позволит нам заплатить три четверти условленной платы, которую он сможет полностью отнести за счет своего директора. Мы сохраним его тайну. Будьте добры спросить у него, согласен ли он иметь нас в качестве спутников.

Баскара размышлял ровно столько, сколько было необходимо, чтобы придать своему согласию вид любезности. В полдень мы выехали из Хероны. Лучшего утра в это время года нельзя было и пожелать, но едва мы миновали последние строения города, как белые облака, плававшие с самого восхода солнца у вершины холмов легкой и мягкой завесой, разрослись с поразительной быстротой, охватили весь горизонт и сдавили нас как стена. Вскоре вместе со снегом пошел исключительно мелкий, но такой частый и стремительный дождь, что можно было подумать, будто атмосфера стала водой или наши мулы завлекли нас на дно реки, не препятствующей, к счастью, дыханию. Неопределенного свойства стихия, через которую мы пробирались, потеряла свою прозрачность и скрыла от нас очертания дороги. Наш возница поминутно удостоверялся при помощи взгляда и ноги, что не сбился с пути, и лишь тогда решался вести за собой экипаж, и эти часто возобновляемые опыты все больше и больше задерживали наше движение. Кроме того, наиболее удобные броды в несколько часов разбухли настолько, что стали опасными, и Баскара, переправляясь через них, поручал себя святым Николаю или Игнатию, покровителям мореплавателей.

— Я действительно боюсь, — сказал с улыбкой Сержи, — как бы небо не вняло ужасным проклятиям, которыми сегодня утром Бутрэ встретил беднягу arriero. Похоже на то, что при нашем проезде сорвались с цепи все дьяволы ада, как он того пожелал, и нам недостает только поужинать с самим чертом, чтобы увидеть его предсказания совершившимися. Досадно, согласитесь, испытывать на себе последствия этой нечестивой ярости. v.

— Ладно, ладно, — ответил Бутрэ, просыпаясь наполовину. — Предрассудок! Суеверие! Фанатизм! — И он тотчас же снова заснул.

Дорога стала немного надежнее, когда мы добрались до скалистых берегов моря, но дождь, или, вернее, потоп, через который мы с таким трудом плыли, нисколько не уменьшился. Он прекратился примерно через три часа после захода солнца, когда мы были еще очень далеко от Барселоны. Мы прибыли в Маттаро, где решили заночевать за невозможностью продолжать путь, так как наши мулы падали от усталости. Едва мы повернули в широкую аллею, ведущую к гостинице, как arriero открыл дверцы коляски и объявил с опечаленным видом, что двор уже заполнен повозками, которым отказали в приюте.

— Сама судьба, — добавил он, — преследует нас в этой злополучной поездке. Свободные помещения есть только в замке Гисмондо.

— Посмотрим, — сказал я, вставая, — неужели придется располагаться бивуаком в одном из самых гостеприимных городов Испании? Это было бы жестокой необходимостью после столь утомительного путешествия.

— Сеньор офицер, — ответил мне погонщик мулов, который беспечно курил свою cigarro,[60] прислонясь к косяку двери, — у вас не будет недостатка в товарищах по несчастью, потому что вот уже больше двух часов, как всем отказывают в гостиницах и в частных домах, где прибывшим раньше удалось найти пристанище. Свободные помещения есть только в замке Гисмондо.