Позднее, в августе 1945 г., архимандрит Иоанн так комментировал сам факт появления и текст своей статьи: «Мне казалось, что мои слова должны ободрить и укрепить те русские сердца, которые впали в это время „в уныние и недоумение“ (Лк. 21: 25), устрашенные огромной, движущейся на русский народ лавиной Германии, ставившей себе целью порабощение народов… Более чем кто-либо, мы видели дух тогдашней Германии и менее кого-либо могли желать военно-политической победы языческой идеологии нацизма в своем собственном доме. Его окончательная победа казалась невозможной именно в силу совершенно утопически им поставленных целей: истребление христианства и в Германии, и в мире… Ничего прогерманского она [статья] не имела и говорила только о том, что „взятие немцами оружия“, по пророчеству о. Аристоклия, есть начало духовного спасения России… Это ободряющее пророчество я и привел в статье своей, отнюдь не предполагая, конечно, что честь возвышения русского духа будет принадлежать германским штыкам… Но немецкий народ все же был призван Промыслом стать хирургом, вернее хирургическим ножом для русского народа, ножом, взрезающим гнойную пленку на глазах русской души… Немцы в отношении русского народа должны были исполнить именно то дело, какое царь Вавилонский Навуходоносор получил от Бога власть исполнить в отношении Израиля. Он стал фактором промыслительного очищения и возвышения израильского народа»[462].

Горячее стремление русской эмиграции вернуться на Родину и участвовать в ее возрождении, в том числе и религиозном (о чем архим. Иоанн писал 14 июля 1941 г. митр. Евлогию в Париж), осталось неосуществленным. Еще до начала войны — 18 июня 1941 г. — начальник гестапо Мюллер разослал во все отделения государственной полиции указ о препятствовании самовольному возвращению эмигрантов — выходцев с великорусской территории из рейха на Восток. За неразрешенное оставление рабочего места и места проживания предусматривался арест[463]. Лишь отдельным эмигрантам удалось попасть в Россию, и то главным образом в качестве переводчиков, призванных на службу в вермахт. Об одном из немногих таких случаев, в частности, сообщала в своем письме архим. Иоанну от 26 сентября 1941 г. Н. Нольде, муж которой, священник М. Лесинг-Масальский, исполнял обязанности переводчика и в то же время крестил в районе Смоленска 60 детей[464].

Сразу же после начала войны против СССР местные власти, нередко видевшие теперь во всех русских врагов, начали ущемлять и церковную деятельность. Глазами одной свидетельницы ситуация в Лейпциге выглядела так: «В 1941 г. эмигрантам было отказано в доме искусства (т. е. „клубе русской эмиграции“), а также в собраниях любого рода. Богослужения продолжались, но среди посетителей неизменно присутствовал представитель гестапо в штатском или в униформе. Я сразу же начала получать повестки в отделение гестапо, где меня снова и снова допрашивали о том, кто (именно) относится к этой церкви… Меня ругали за то, что я, будучи „немецкой девчонкой“, до такой степени забылась, что помогаю врагу, и к тому же обручилась с украинцем… Я уже много лет исполняла обязанности звонарки, и вдруг, во время очередного бесконечного допроса, меня обвинили в том, что я обслуживаю радиостанцию в колокольне… Обыски у меня дома и в церкви ни к чему не привели. А искали у меня большевистскую литературу или приходские списки»[465].

Над русскими храмами в Лейпциге и Дрездене вообще нависла угроза полного закрытия. 25 октября 1941 г. имперский наместник в Саксонии написал министру церковных дел Германии, что он считает необходимым «ввиду нынешних обстоятельств» распустить «Комитет по сохранению русской церкви в Лейпциге» и закрыть оба православных храма. Желая спасти их и ощущая недостаточность лишь собственного воздействия на имперского наместника, Министерство церковных дел обратилось за поддержкой в МИД Германии. В письме государственному секретарю фон Вейцзекеру от 31 октября в качестве главного аргумента против закрытия церквей выдвигались возможные неблагоприятные внешнеполитические последствия: «К вышеуказанным церковным приходам относятся все лица православного вероисповедания независимо от их гражданства, в первую очередь (постоянно) проживающие здесь румыны и болгары, чьи правительства стоят на немецкой стороне… Закрытие православных храмов в Лейпциге и Дрездене послужило бы первым мероприятием подобного рода на всей территории Рейха, включая только что приобретенные районы, и, поскольку именно нынешнее положение дел в Православных Церквах Германии повсеместно является объектом внимательнейших наблюдений, естественно, произвело бы сенсацию и за пределами Рейха»[466]. Расчет Министерства церковных дел оказался правильным — встревоженные чиновники МИД полностью поддержали его позицию и подготовили свое обращение к имперскому наместнику: «Возможное принятие мер против вышеуказанных церковных приходов может очень быстро стать известным за рубежом и, в свою очередь, оказать неблагоприятное воздействие на наши отношения с юго-восточными национальными Православными Церквами, к которым мы имеем внешнеполитический интерес». Это письмо в сокращенном варианте было отправлено в Дрезден 8 ноября 1941 г., а уже 18 ноября в МИД пришло сообщение из РКМ о том, что имперский наместник оставил свой план. Но при этом было заново проведено формирование приходских советов при участии и по согласованию с гестапо[467].

Пресекали немецкие власти и многие благотворительные мероприятия русской церковной эмиграции по оказанию помощи своим соотечественникам в оккупированных восточных районах. Так, неудачей закончилась крупнейшая подобная акция, предпринятая сестричеством Св. Ольги при Владимирской церкви в Берлине. Один из прихожан храма в мае 1946 г. вспоминал, что на призыв о сборе верхней одежды и белья миряне из различных городов Германии откликнулись с огромным энтузиазмом. Были люди, снимавшие с себя буквально последнюю рубашку и отдававшие последний грош. Через несколько дней все приходские помещения были забиты вещами — таким образом было подготовлено 1100 больших ящиков. Уже велись переговоры о покупке продовольствия на собранные 23 000 марок. Дело оставалось лишь за разрешением на отправку[468]. В берлинской русской газете «Новое слово» даже появилось сообщение: «Сестрам будет дана возможность вывезти все собранные вещи в эти районы (к востоку и к северу от Смоленска) и распределить их среди населения. Первая партия груза должна быть отправлена в начале ноября»[469].

Но груз так и не был отправлен. Настоятель Владимирской церкви архим. Иоанн был вызван в гестапо и допрошен о проведенном сборе, после чего последовала реквизиция собранного. Все ящики были забраны нацистской организацией «Зимняя помощь». Удалось отстоять только деньги, которые были использованы потом для помощи восточным рабочим[470].

В то же время Министерство церковных дел по-прежнему стремилось оказывать своеобразное покровительство епархии, порой смягчая наносимые ей удары. Даже в условиях начавшейся войны с СССР 31 марта 1942 г. министерство выделило 3000 марок на реставрацию русской церкви в Висбадене[471]. При этом РКМ по-прежнему считало, что все православные приходы, оказавшиеся на территориях, находящихся под контролем Третьего рейха, должны войти в Германскую епархию. Чаще всего это присоединение, продолжавшееся до начала 1942 г., происходило по инициативе самих приходов.

Так, глава православной епархии Богемии и Моравии, епископ Горазд (Павлик), 28 мая 1941 г. обратился к архиеп. Серафиму (Ляде) с прошением о том, чтобы он принял эту епархию «под свою архипастырскую опеку, заботу и защиту как в церковном, так и в государственно-политическом отношениях»[472]. Епархия состояла из 20 приходов с общим числом верующих около 25 000 и до тех пор находилась в юрисдикции Сербской Церкви. Оккупация Сербии сделала невозможными существовавшие прежде церковные связи, и решение еп. Горазда являлось его собственной добровольной инициативой. Как видно из интервью члена Синода Сербского патриархата германским журналистам от 11 сентября 1941 г., он принципиально не возражал против перехода епархии в подчинение архиеп. Серафима, но выражал сомнение в том, что это в германских интересах: «Если бы Немецкая Православная Церковь была автокефальной, то у Чешской Православной Церкви была бы возможность объединиться с Немецкой автокефальной Церковью… Если германское государство не учредит Православную автокефальную Церковь при жизни архиепископа Серафима, то еще неизвестно, каким образом это сможет произойти после его смерти и какую позицию займет Русская Православная Церковь». Местные власти также не были против перехода, о чем имперский протектор в Богемии и Моравии писал 11 сентября премьер-министру в Праге. Окончательное урегулирование вопроса состоялось через 2,5 месяца, о чем РКМ 21 ноября известило МИД[473]. Епископ Горазд сразу установил тесную связь с архиеп. Серафимом, несколько раз приезжал в Берлин, служил в местном русском соборе и даже участвовал там 13 июня 1942 г. в хиротонии епископа Потсдамского Филиппа. В свою очередь владыка Серафим посылал еп. Горазду св. миро, антиминсы и т. д.