Выздоровление шло тяжело и медленно. Лев Захарович, возможно, впервые в жизни имел столько свободного времени, чтобы поразмыслить над пройденным и пережитым. Не мог он не задуматься, почему былая близость со Сталиным стала заметно ослабевать, с чем связана острая критика его ведомства, начиная с 1948 года. Все чаще приходила мысль, которую он гнал от себя, но та все возвращалась и саднила душу, так преданную вождю…
Прервем повествование, чтобы остановиться на вопросе, который прежде в нашей литературе стыдливо обходили, но который в реальной политике при Сталине, да и позже, играл существенную роль. Мы говорим о явственном антисемитизме, который исповедовала большая часть правящей верхушки, включая вождя (наличие там отдельных евреев вроде Кагановича или Мехлиса картину принципиально не меняло).
Что Сталин — антисемит, подтверждают наблюдения многих его современников в широком временном диапазоне от 20-х (Борис Бажанов) до 50-х годов (Константин Симонов). Иные сегодняшние авторы даже возводят это качество вождя в несомненное достоинство, например, Владимир Карпов в «Генералиссимусе».
Антисемитизмом диктовалась и реальная политика позднего сталинизма, достаточно вспомнить кампанию против «безродных космополитов», дело Еврейского антифашистского комитета, «дело врачей». В первые послевоенные годы антиеврейская чистка госаппарата, сферы производства, науки и культуры, идеологически подготовленная еще во второй половине 30-х годов и исподволь начавшаяся в период Великой Отечественной войны, стала заметно расти вширь и ужесточаться по характеру. В ее сферу была вовлечена даже высшая номенклатура из числа евреев.
Есть основание полагать, что чаша сия не миновала и Льва Захаровича, правда, не в открытую, не в самой острой форме. Да, он не погиб «случайно» под колесами автомобиля, как народный артист Соломон Михоэлс. Не был расстрелян, как Соломон Лозовский, бывший заместитель министра иностранных дел. Не попал в заключение по вздорному обвинению, как академик Лина Штерн. Но между болезнью Мехлиса и его вынужденным уходом из политической элиты, с одной стороны, и антисемитской кампанией, с другой, прослеживается определенная связь. Эту точку зрения разделяет, например, историк Г. В. Костырченко.[198]
Лев Захарович тридцать лет работал рядом с «отцом народов». Сомнительно, чтобы даже при всей жестокости, крайней сухости и черствости ему удавалось равнодушно воспринимать сталинский антисемитизм. И тем не менее нет ни одного свидетельства, что он хотя бы раз возвысил свой голос против преследования единокровников.
Его линия поведения еще с 20-х годов, по свидетельству уже известного читателю Бориса Бажанова, сводилась к незамысловатой формуле: «Я не еврей, я — коммунист». Именно так, дословно, Лев Захарович прокомментировал антисемитский выпад Сталина, свидетелями которого невольно стали помощники генерального секретаря. «Это удобная позиция, — резюмировал Бажанов. — Она позволит Мехлису до конца его дней быть верным и преданным сталинцем, и оказывать Сталину незаменимые услуги».[199]
Он отрабатывал доверие хозяина, как только мог. Во время учебы в Институте красной профессуры громил троцкистов и бухаринцев с характерными фамилиями Айхенвальд, Эльвов, Цетлин, Деборин (Иоффе). Работая в «Правде», бестрепетно выставлял за редакционный порог всех, кто, по образному выражению художника-карикатуриста Бориса Ефимова, в пятой графе анкеты мог лаконично писать: «Да». Будучи начальником ПУ РККА, соглашался с тем, чтобы процент репрессированных не великороссов, в том числе евреев, был выше, чем доля их представительства в команднополитическом составе армии.
Все это, безусловно, импонировало вождю. Полная самоотрешенность, демонстративный отказ от национальной самоидентификации, личная преданность Сталину, достигавшая крайних пределов, в тазах последнего многое искупали в личности Мехлиса. В том числе, очевидно, и «неудобную» национальность.
И все же тяжелое дыхание репрессий Лев Захарович подчас ощущал и на своей спине. Никто не мог в той погромной обстановке считать себя в полной безопасности. Некие силы попытались бросить тень и на него, верного Санчо Пансу вождя.
Осенью 1938 года в Особый отдел НКВД попало письмо с почтовым штемпелем Нью-Йорка и адресованное Мехлису. Его содержание, стиль и орфография достойны того, чтобы письмо привести полностью.
«2-го июля.
Дорогой Лева!!
Твою лавку на 34-й улице закрывают, и все продают за бесценок. Напрастно ты послал всю партию в распоряжение Когана. Эта партия полотна лучше, нежели прежняя. Только ее лучше можно было продать через Моселъпром — Рабиновича.
Амторг только занимается интригами и думает, что его дядя в Москве через Лазаря сумеет скрыть его проделки. Только напрастно ты позволяешь им всем наживаться, рискуя своей шкурой. Пакеты от Розы и Моисея пришли из Сан-Франциско и выручка кредитирована там на месте.
Подробности получишь с почтой из Вашингтона. Это письмо шлю на адрес Кагановича, чтобы оно не попалось в лапы твоей Маньки.
Борис и Броня — здоровы, у них родился сын 15-го июня. Муж Этель умир от разрыва сердца. Мать ее мужа хочет, чтобы она жила с нею в Чикаго. Мы все здесь здоровы и мечтаем как-бы скорее с тобой увидеться.
Прости мою мазню. Ты знаешь, мне трудно писать по-русски.
Нет сомнения, что это письмо, попав в руки Мехлиса, не на шутку его встревожило. Недруги получили против него отличное оружие для интриг — преступные связи с заграницей, незаконная коммерция, да мало ли что еще. А если в это письмо поверит хозяин, которого «органы» проинформируют непременно? Нет уж, лучше доложить все самому и в выгодном для себя свете.
28 ноября 1938 года под грифом «Сов. секретно, экз. № 1» Лев Захарович отправил это письмо Сталину со следующей сопроводиловкой:
«Во время моей командировки в июле месяце в адрес Кремля на мое имя прибыло провокационное, сумасбродное письмо с печатью из Нью-Йорка. Это письмо комендатура Кремля переслала в Политуправление РККА, а оттуда оно было передано Особому отделу НКВД в лице бывшего его начальника Федорова, оказавшегося врагом народа. Сейчас из Особого отдела это провокационное письмо, видимо состряпанное в московских посольских кругах, возвращено в ПУРККА.
Насколько известно, неприятных последствий эта «цидуля» для Льва Захаровича не имела. Но, зная нравы кремлевского двора, он вряд ли мог быть спокоен на перспективу. В любой момент, который вождь посчитал бы подходящим, письмо из Нью-Йорка было бы востребовано. В конце концов, донос небезызвестной Лидии Тимашук на своих коллег по кремлевской больнице тоже родился не в 1952 году, а пролежал в архиве почти четыре года, прежде чем органы госбезопасности, раскручивая дело «врачей-вредителей», дали ему ход…
Но вернемся к больному, оставшемуся не у дел Льву Захаровичу. Надо отдать должное его характеру: болезни он старался не поддаваться. Когда состояние стабилизировалось, стал учиться писать левой рукой — архив хранит несколько тетрадей, где в каракулях лишь угадывается его характерный до болезни крупный и твердый почерк. В качестве образца для письма использовал газетные статьи, биографию Сталина.
Появилось много свободного времени — стал что-то читать, смотреть кинофильмы, оценки их тоже записывал. Они по-своему ценны для характеристики внутреннего мира Льва Захаровича. Посмотрев фильм «Кубанские казаки», он посчитал необходимым «поздравить коллектив артистов… с выдающимся успехом». А вот его оценки книг: «Плавучая станица» Виталия Закруткина — «Книга читается с захватывающим интересом»; «Кочубей» Аркадия Первенцева — «яркая страница из истории гражданской войны»; «Как закалялась сталь» Николая Островского — «Роман страдает некоторыми шероховатостями, недоделками. Но они в стократ компенсируются революционной страстностью».