Приезжий горожанин ведет себя в деревне весьма необычно: на сеновале, где ему отвели место для ночлега, Мандельштам всю ночь боязливо прислушивается к незнакомым шорохам, отгоняя палкой кузнечиков и летучих мышей[343]. Видимо, как поэт он был ближе к небу, чем к совхозному сеновалу. Впрочем, нельзя не вспомнить, что еще в 1922 году он, вдохновленный ощущением космоса, написал поэтологическое стихотворение, в котором вселенная видится с сеновала:

10 октября 1935 года Мандельштам — с разрешения местного Союза писателей — получает скромную должность заведующего литературной частью в воронежском Большом Советском театре на улице Карла Маркса. На его сцене ставились пьесы-однодневки «прогрессивных» авторов, но также «Враги» М. Горького, «Слуга двух господ» Гольдони и «Вишневый сад» Чехова — последняя постановка подвигла Мандельштама на небольшую ядовитую заметку «О Чехове». «Выдать им билеты, например “трем сестрам” — и пьеса кончится» (III, 414), — иронизирует он. В октябре 1929 года в газете «Московский комсомолец» Мандельштам высказался по поводу Чехова в ином духе: «Чехов одинаково бесстрашно, спокойно и тщательно изображает врача, инженера и личность крестьянина» (II, 529).

Мандельштам был не театральным деятелем, а поэтом, и его работа в театре вскоре закончилась тем же, чем заканчивались ранее все его попытки служить в государственном учреждении. Он поддерживал поверхностно дружеские отношения с некоторыми из актеров — но никогда не читал им своих стихов и остался для них загадкой. Мандельштам был совершенно не способен «войти в коллектив»; неудивительно, что у него вскоре стали опять проявляться симптомы нервного переутомления. 19 ноября 1935 года его обследовал воронежский врач-психиатр и нашел глубокое истощение нервной системы.

В середине декабря Надежда Яковлевна вновь отправляется в Москву — в поисках литературной работы для Мандельштама и возможности напечатать его новые стихи. Через два дня с Мандельштамом прямо на улице случился припадок (в одном из писем жене он упоминает о «старинном “столбняке”» — IV, 163). В конце концов ему удается получить направление на лечение в тамбовском санатории для нервнобольных, расположенном на берегу реки Цны в двухстах километрах к северо-востоку от Воронежа. 18 декабря он едет — через Мичуринск — в Тамбов и поздней ночью прибывает в заснеженный город. Это таинственный миг, который год спустя образно промелькнет в одном из его стихотворений:

Тоскуя по Наде, он пишет ей почти ежедневно и поначалу (в письме от 26 декабря 1935 года) отмечает тамбовский «зимний рай, красоту неописанную» (IV, 163). «Живем на высоком берегу реки Цны, — сообщает он в том же письме. — Она широка или кажется широкой, как Волга. Переходит в чернильные синие леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслажденье» (IV, 164). В соответствии с обычным процедурным режимом, предписанным для нервнобольных, Мандельштам ежедневно принимает лечебные ванны и проходит курс электротерапии («электр[изация] позвоночника»).

«Зимний рай […] штрафной батальон»

Мандельштам в тамбовском санатории (конец 1935 года)

Однако упоение русской зимой продолжается недолго. Жизнь в санатории начинает ему казаться нудной. «Эти дни вроде дурного сна, — пишет он жене 1 января 1936 года. — Какой-то штрафной батальон…» (IV, 168). Он проводит еще несколько дней в промежуточном состоянии: между летаргией и нервным возбуждением. Однако измученный плохим питанием, шумом, скукой и тоской по Наде, он уже 5 января возвращается в Воронеж. Для сталинского психиатрического санатория Мандельштам навсегда останется трудным пациентом.

И все-таки он надеется на то, что теперь его положение ссыльного изменится к лучшему. Незадолго до своего отъезда в Тамбов он написал «Заявление Минскому пленуму советских писателей», которое передал в Воронежское отделение Союза писателей. Да и Надежда Яковлевна, отправляясь в Москву, также надеялась вручить копии этого «Заявления» А. С. Щербакову, первому секретарю Союза советских писателей, и Д. А. Марченко, секретарю партбюро ССП. Этот документ до настоящего времени не обнаружен, однако его содержание проясняется из письма Мандельштама к жене от 3 января 1936 года. Речь идет, по всей видимости, о выражении лояльности Партии и Союзу писателей или, по крайней мере, — о заключении временного перемирия. Мандельштам брал на себя обязательство никогда более не возвращаться в Москву, а поселиться в Крыму — в городе Старый Крым. Возможно, он отказывался и от сочинительства «враждебных» политических текстов, но хотел сохранить за собой «свободу передвижений по тому району в целом». «Без нее — будет ужасно», — добавляет он (IV, 170). Это означало бы изгнание на юг, «тихую» ссылку в любимейшем месте на земле — в Крыму. Однако обращенные к жене слова о том, что после отправки своего «Заявления» он «уже свободен», все же не соответствовали реальности: поэт выдавал желаемое за действительное. Время мягких приговоров и особых условий миновало, промелькнув с невероятной быстротой.

Получил ли Мандельштам официальный ответ, — неизвестно. В Воронеже он вновь погрузился в повседневный быт, включая материальные и медицинские проблемы. Радостным событием в его жизни ссыльного был визит Анны Ахматовой — с 5 по 11 февраля 1936 года. Они без конца разговаривали и читали друг другу стихи. Почти целую неделю Мандельштама вновь овевало дыхание петербургской культуры и живого прошлого. Приезд Ахматовой в Воронеж был вызван его телеграммой, содержавшей намек на то, что он близок к смерти. Едва она появилась, Мандельштам ожил. В дни пребывания Ахматовой он сказал ей, что поэзия — это власть, раз за нее убивают[344]. Вскоре после своего возвращения (4 марта 1936 года) Ахматова пишет знаменитое стихотворение «Воронеж»; оно заканчивается словами: «А в комнате опального поэта / Дежурят страх и Муза в свой черед. / И ночь идет, / Которая не ведает рассвета»[345].

После беспрерывных раздоров с хозяевами, желавшими избавиться от подозрительного жильца, 13 марта 1936 года Мандельштамы переезжают в другую комнату. Их новый адрес: ул. Ф. Энгельса, дом 13, кв. 39 (в 1991 году здесь установлена мемориальная доска). Новых стихов в этой квартире не пишется, но Мандельштамы завершают работу по составлению стихотворного сборника, известного как «Ватиканский список». Наряду со стихами первой «Воронежской тетради» сюда входят московские стихотворения, изъятые при обыске в мае 1934 года и теперь восстановленные по памяти.

Немало хлопот приносит обоим состояние их здоровья. В начале апреля 1936 года у Надежды Яковлевны обостряется болезнь печени. В просительном письме к ее брату Евгению Хазину Мандельштам описывает отчаянное положение, в котором они оказались:

«Мы совсем одни. […] Все время страх и тревога и страшная мертвая точка. На днях с трибуны облпленума писателей было здесь произнесено, что я “пустое место и пишу будуарные (бу-ду-ар-ны-е) стишки и что возиться со мной довольно”. […] Это такой ад, что нельзя больше выдержать и не с кем сказать слова. Помогите, потому что нам будет очень худо. […] Мы больше не можем» (IV, 170–171).