В центре зала собралась небольшая группа родственников и главных советников султана, а сам Саладин с напряженным видом восседал на троне. Над присутствующими возвышался аль-Адиль, лицо которого, и без того угрюмое, было мрачнее тучи. Возле него стоял кади аль-Фадиль, на котором сейчас вместо его обычного наряда, расшитого золотом, была неброская коричневая одежда. Главный министр выглядел так, как будто его вытащили прямо из постели, что, учитывая ранний час и собственный опыт раввина, было недалеко от истины. Рядом с ним стоял постоянно печальный Гёкбёри, выдающийся египетский военачальник, чьим проискам Саладин обязан относительно бескровному низвержению династии Фатимидов в Каире.

А бок о бок с Гёкбёри стоял человек, которого Маймонид совершенно не ожидал увидеть в Иерусалиме: легендарный племянник Саладина, сын покойного брата, султана Найма, вернувшийся после решающего сражения с крестоносцами при Акре. Поговаривали, что Таки-ад-дин, удивительно красивый, с редкой «козлиной» бородкой, вобрал в себя лучшие черты обоих сыновей Айюба. Своей удалью во время сражений и презрительным отношением к смерти он был под стать храброму аль-Адилю, но в то же время в делах государственных проявлял сдержанность и дипломатичность Саладина. Многие при дворе полагали, что султан обделит собственных юных сыновей, аль-Афдаля и аз-Захира, и передаст султанат Таки-ад-дину, поэтому придворные старались не попадать к нему в немилость. Воин же, в свою очередь, не делал секрета из собственных честолюбивых планов. В течение нескольких месяцев он обсуждал с Саладином военную операцию под его началом по завоеванию земель к западу от Египта, которая приведет султанов династии Альмохадов в Магрибе[60] под знамена Айюбидов. Но известие о нависшем вторжении крестоносцев перечеркнуло эти планы, и Таки-ад-дин со своими семьюстами лучшими воинами был откомандирован удерживать цитадель в Акре. Он являлся первой линией обороны мусульман на пути у вновь прибывших орд европейцев, и лишь дело первостепенной для султаната важности могло заставить его покинуть свой пост.

Когда Маймонид вошел в слабо освещенный зал, он увидел, как двое мужчин в темных одеждах, с лицами, скрытыми капюшонами, повернулись в его сторону. При виде приближающегося лекаря мужчины откинули капюшоны, и Маймонид открыл рот от удивления. Это был молодой крестоносец Уильям Тюдор, который всего несколько дней назад приезжал от имени короля Ричарда. Рядом с ним стоял йеменец с курчавыми волосами и золотыми серьгами. Раб явно выполнял для рыцаря роль переводчика. Раввин, заметив, что все взоры устремлены на него, поклонился султану. У него появилось отчетливое ощущение, что эта тайная встреча с врагом имеет к нему самое непосредственное отношение. Он неуверенно взглянул на султана. Саладин едва заметно улыбнулся и повернулся к крестоносцу.

— Ваши собратья знают, что вы здесь? — по-арабски спросил Саладин, тщательно взвешивая каждое слово и не сводя глаз с лица Уильяма, которое в мерцающем свете факела казалось особенно мрачным.

— Только те, кому я доверяю, — по-французски ответил Уильям после того, как раб перевел ему вопрос султана. Саладин терпеливо ждал, пока йеменец переведет ответ своего господина для остальных придворных, хотя и сам султан, и его советник-раввин поняли слова рыцаря.

— Насколько он плох? — спросил Саладин, бросив взгляд на Маймонида.

— Еще дышит, но глаз не открывает, — ответил Уильям после минутного колебания. До Маймонида начала доходить правда. Ричард Львиное Сердце болен, скорее всего, сыпным тифом, который свирепствовал в лагере франков.

Аль-Адиль высокомерно засмеялся.

— Похоже, нам не придется добивать этого Льва, сам Аллах занялся им, — глумился он над стоящим с каменным лицом Уильямом. — Я так полагаю, что ты приехал, чтобы договориться о сдаче жалкой банды ваших наемников на милость нашему султану?

Маймонид увидел, как еще до того, как Уильям услышал перевод, его глаза вспыхнули. Тон аль-Адиля говорил красноречивее слов. Но прежде чем Уильям смог что-то опрометчиво возразить в ответ этому злому гиганту, вперед вышел Таки-ад-дин.

— Сэр Уильям прибыл ко мне в Акру под белым флагом, — четко произнес молодой воин, в голосе которого звучала сталь. — Он находится под моей защитой, дядя, и я не позволю, чтобы ему оказывалось неуважение.

Аль-Адиль ощетинился, но поймал предостерегающий взгляд брата. Подобно неистовому быку, который неохотно смиряется со своим заточением в загоне, аль-Адиль отступил, бормоча под нос проклятия на головы франков. Когда напряжение немного спало, Уильям глубоко вздохнул и взглянул на султана.

— У меня нет полномочий заключать какое бы то ни было перемирие между нашими народами, — признался он. — Я приехал сюда не как враг, а как рыцарь, который вверяет себя в руки великого султана.

Такого никто не ожидал. Маймонид заметил, какими недоверчивыми взглядами обменялись придворные и с какой подозрительностью уставился на Уильяма рыжебородый аль-Адиль. Один Саладин казался невозмутимым. Он откинулся назад, скрестив перед собой пальцы, как часто делал, прежде чем разрешить сложный вопрос. После продолжительного молчания, нарушаемого лишь жужжанием комаров, Саладин с ничего не выражающим лицом обратился к рыцарю:

— Чем я могу помочь сэру Уильяму? — Его голос звучал ровно и невозмутимо.

Рыцарь гордо вскинул голову.

— Я поклялся защищать короля, но сейчас я бессилен ему помочь. — Весь его вид говорил о том, что он сожалеет, что вынужден был прибегнуть к этой последней, унизительной возможности. — Наши врачи не умеют лечить тиф, но я слышал, что ваши лекари успешно справляются с этой болезнью.

— Ты шутишь? — загремел аль-Адиль. — Зачем султану помогать своему злейшему врагу?

Уильям выдержал немигающий взгляд Саладина.

— Потому что благородство Саладина не знает границ, — ответил он. — Я не верю, что человек такой доблести позволит королю погибнуть из-за обычного тифа.

Саладин благосклонно улыбнулся и обратил орлиный взор на своего друга раввина.

— Что скажешь, Маймонид?

Старик был поражен. Он служил советником султана по многим вопросам, но ни один не был настолько важен, как этот. Его ответ может изменить ход истории. Маймонид не желал возлагать на себя такую ответственность, но и отмалчиваться не мог. Раввин знал правильный ответ, несмотря на то что он противоречил всем инстинктам самосохранения. В глубине души лекарь питал тайную надежду, что подобное несчастье обрушится на головы недавно прибывших захватчиков, рассчитывал, что наступит критический момент, когда голова змеи будет отсечена прежде, чем эта змея задушит Иерусалим. И Бог-насмешник исполнил его желание с единственной целью: поставить раввина в такие условия, чтобы тот собственными руками уничтожил последствия того, о чем молился.

— Я врач и не могу допустить, чтобы человек умер, если его болезнь можно излечить, — после продолжительного молчания ответил Маймонид голосом, в котором слышалось сожаление. — Но под угрозой нечто большее, чем мои идеалы.

Саладин удивленно приподнял бровь.

— Например?

— Если король франков умрет, его отчаянные воины останутся без полководца в незнакомой стране, — пояснил старик. — Без короля мы на нашем побережье будем иметь дело с тысячами озлобленных мародеров, и обуздать их не сможет никто.

— Понятно, — ровно, без всякого намека на то, чью сторону он принимает, произнес Саладин. — Брат мой, а что думаешь ты?

Аль-Адиль пригладил рукой бороду, с силой потянул за нее, как будто собирался сказать нечто вопреки своему желанию.

— На этот раз иудей рассуждает мудро, — к величайшему удивлению раввина, ответил аль-Адиль. — Я не питаю большой любви к франкам, но не могу заключать перемирие с трупом.

Саладин обратился к каждому из своих придворных. Кади аль-Фадиль нехотя согласился. Таки-ад-дин молча кивнул.

— Тогда вопрос решен, — констатировал Саладин. Потом вновь обратился к своему лекарю: — Маймонид, поедешь с сэром Уильямом к анжуйцу и посмотришь, что можно сделать для нашего противника.