— Прошу, продолжай, — обратился Саладин к Уолтеру.

Гонец кивнул и продолжил читать вслух:

— Наши народы находятся на грани жестокой и бессмысленной войны. Вести о твоем милосердии достигли даже лондонских дворцов. Молю тебя предотвратить эту войну, которая принесет лишь страдания невинным. Приглашаю посетить мой лагерь в Акре, где султана встретят с величайшими почестями.

Уолтер помолчал, как будто не мог дочитать послание до конца. Глубоко вздохнув, он быстро закончил:

— И мы, два человека чести, сможем договориться о мирной сдаче твоей армии.

На мгновение повисла такая глубокая тишина, что Маймониду показалось, что он слышит шум моря, раскинувшегося за далеким горизонтом. Потом в зале раздались возмущенные крики придворных и военачальников. Раввин взглянул на султана, который, услышав оскорбительное предложение, смог сохранить хладнокровие. Но старик заметил, что глаза Саладина пылают едва сдерживаемым гневом.

Брат Саладина был, как и ожидалось, менее сдержан.

— В ответ мы отошлем на блюде голову этого герольда, — заявил он.

При этих словах Уолтер побледнел, и Маймонид решил, что он вот-вот лишится чувств. Обычно Саладин не казнил гонцов, но в этой части земли подобная практика давно и широко применялась.

Раввин также заметил, что вновь прибывший Уильям не сводит глаз с султана, как будто оценивает врага по его реакции на обидное предложение.

Минуту Саладин позволил придворным пошуметь, затем сделал знак пажу, который неоднократно ударил серебряным жезлом по мраморному полу, чтобы восстановить порядок в зале. От его частых ударов плиты покрылись трещинами, словно паутиной. Наконец воцарилась относительная тишина.

Саладин повернулся к придворным. Он переводил взгляд с одного на другого, как будто пытался вселить в них спокойствие, которое излучал сам.

— Тихо, братья мои, — мягко произнес он. — Сейчас нам нужна ясная голова.

Султан повернулся к Маймониду:

— Что известно нашим шпионам об этом Ричарде?

Раввин почувствовал, что все удивленно уставились на него, некоторые (включая аль-Адиля) с ненавистью. Маймонид, выучившийся на лекаря, за эти годы стал негласным советником султана. Саладин стал доверять суждениям старика как в делах медицины, так и государства. Но недавняя просьба султана — побеседовать со шпионами аль-Адиля и дать беспристрастное заключение об опасности, которую таит этот новый завоеватель, — была по меньшей мере необычной и превратила во врагов тех придворных, которым ранее поручалась работа с разведкой. Саладин, пытаясь развеять тревогу Маймонида о его репутации при дворе, сказал: «Кто лучше сможет разобраться в людских душах, как не человек, который лечит тела?» Раввин не совсем был согласен с подобным толкованием, но у него не было иного выбора, и он повиновался.

— Король Анжуйский, который сам себя называет Львиное Сердце, молод и дерзок, — ответил он, надеясь, что его оценка соответствует действительности. — Воины одновременно любят и боятся его.

Маймонид заметил, как чернокожий раб что-то быстро зашептал на ухо Уильяму. Лицо рыцаря посуровело, он холодно посмотрел в глаза раввину.

— Действительно ли он человек чести? — Казалось, султана совершенно не заботит ворчание придворных, недовольных тем, что он полагается на обтекаемые высказывания старого еврея.

— А вот этому уже я свидетель, великий султан, — заговорил по-французски Уильям Тюдор. По залу пронесся испуганный ропот, придворные стали переговариваться друг с другом, пытаясь истолковать слова неверного.

Саладин улыбнулся Уильяму как отец, которого развеселило воодушевление чада.

— Ты слишком добр, сэр Уильям, — ответил он по-французски, к вящему недовольству арабской знати. — Но я должен полагаться на менее предвзятые источники.

Уильям поклонился, потом повернулся к Маймониду, который, будучи одним из немногих, кто понимал этот краткий обмен репликами, чувствовал себя ужасно неуютно.

— Его воины заработали зловещую репутацию, — продолжал раввин, стараясь не обращать внимания на враждебные взгляды, подобные крошечным иглам, пронзающим его сердце. Затем он выдержал паузу, понимая, что Уильяму, верному псу мерзкого Ричарда, скорее всего, не понравятся его следующие слова. — Они грабили и мародерствовали по всей Европе. Целые деревни были разорены подчистую. Они ничем не отличаются от неотесанных варваров, которые, словно чума, прибыли на Святую землю сотню лет назад.

Столь резкое публичное осуждение крестоносцев наверняка помогло бы лекарю завоевать уважение, если не восхищение многих придворных султана, но Уильям по понятным причинам был взбешен.

— Я должен возразить! — выкрикнул он по-французски, прерывая речь Маймонида.

Аль-Адиль встал, нависнув над пажом Саладина, который испуганно отступил в сторону.

— Еще раз откроешь пасть без разрешения, и я вырву твой язык. — Слова были произнесены на ломаном французском, которому, в отличие от безупречного произношения султана, недоставало замысловатого акцента. Тем не менее смысл сказанного был абсолютно понятен.

Маймонид заметил, как затрясся Уолтер. Посланник Конрада положил руку на плечо Уильяма, пытаясь обуздать его пыл, поскольку последний, удивленно приподняв бровь, встретился взглядом с аль-Адилем. Перешептывание придворных переросло в равномерный гул, ибо те немногие, кто понимал по-французски, переводили остальным слова аль-Адиля. Саладин дал знак пажу, чтобы тот постучал жезлом по полу и восстановил тишину, но прежде повернулся к брату. Маймонид стоял достаточно близко, поэтому слова султана, от которых у него похолодело сердце, достигли его ушей:

— Если ты еще раз позволишь себе выказать неуважение к гостю, брат мой, я отрежу тебе не только язык, но и уши, и выколю глаза.

Аль-Адиль, красный от обиды, опустился на свое место. Некоторые придворные с изумлением увидели, как этого курда-великана резко поставил на место собственный брат, но в большинстве своем они понимали: Саладин мудрый правитель, который пытается, насколько это возможно, деликатно урегулировать ситуацию. Армия неверных пристала к берегам их земли — от этого факта уже никуда не денешься, гневом и яростью ничего не изменишь. Войско варваров под предводительством Ричарда Львиное Сердце можно победить только с помощью железной воли и самообладания — качеств, которые Саладин всегда демонстрировал в критические моменты. А сейчас наступил самый напряженный момент в жизни всех присутствующих.

— Молю, прости его невоспитанность, он все еще дитя дикой пустыни, — вновь заговорил султан по-арабски. — Я готов дать ответ вашему королю, если вы окажете мне любезность его передать.

Уолтер, явно обрадовавшись тому, что султан сумел сохранить самообладание (несмотря на то что его придворных раздирали негодование и ярость), достал из-за пазухи чистый свиток и перо и начал записывать ответ султана на послание Ричарда.

Глава 25

«ЛАГЕРНЫЙ» ТИФ

Уильям обрадовался, когда наконец вдалеке показались походные костры лагеря крестоносцев. Стоя на скалистой тропинке, высоко в горах, окружавших лагерь, он при свете полной луны разглядывал трепещущие на морском ветру шатры. Его конь утомился после возвращения из Иерусалима. Впрочем, всадника преданного жеребца тоже одолевала усталость. К счастью, обратный путь, занявший три дня и ночи, они преодолели почти без происшествий. И все благодаря великодушному приказу султана, который выделил почетный караул, сопровождавший их до самой Акры. Неприветливые арабские воины в ярких чалмах и плащах были явно недовольны возложенной на них позорной обязанностью сопровождать неприятеля прямо до главного лагеря, но не могли ослушаться приказа своего правителя.

Путешествие по Палестине с вооруженной охраной, под султанскими знаменами с изображением орла оказалось намного безопаснее, чем их поездка в Иерусалим, когда они, исключительно в дурном расположении духа, под покровом ночи пробирались по сельской местности, переодевшись в коричневые крестьянские рубахи. Несмотря на дипломатическую миссию, они скрывались в горах от мусульманского патруля, который наверняка казнил бы их как шпионов, и все их мысли были заняты тем, как бы избежать столкновения с неприятелем. Спокойный обратный путь под теплыми лучами солнца позволил Уильяму насладиться красотой Святой земли. Воздух благоухал ароматом фиников и меда, ветви деревьев гнулись под грузом спелых апельсинов, серовато-коричневых фиг и маслин. В дуновении ветерка была какая-то нежность, какое-то сонное спокойствие, которое совершенно не вязалось с тысячелетней кровавой историей этой земли.