Если же снова вернуться к переформированию и перевооружению американских химических частей в Корее, то все это случилось какие-то считанные месяцы назад. Значит, следующий виток войны все-таки будет химическим? Но как совершенно верно подсказал ему тот сидящий позади капитан, иссеченный осколками снарядов давно сожженных и переплавленных германских танков, до весны еще достаточно далеко, а в зимнее время, тем более в такие суровые зимы, какие бывают в Корее, химическое оружие даже в «зимней рецептуре» не слишком-то эффективно, если сравнивать с теплым сезоном.

Правда, здесь была уже чистая органическая химия, в которой генерал никогда особо не разбирался, предпочитая полагаться на слова специалистов. Но в Пхеньяне у него был кто-то, кто разбирался в химии и боевых отравляющих веществах… Какой-то майор или подполковник медицинской службы — эдакий Добрыня Никитич, выше его на полголовы, с плечами, с трудом помещавшимися в ремни портупеи, и с забавной такой еврейской или польской фамилией. Кто-то из команды полковника Крылова[26] — Гдынский или Гдынковский, кажется. Значит, это вопрос к нему.

С кряхтением засунув руку под отворот шинели, генерал выудил из теплого кармана блокнот и карандаш, криво записав на чистой странице: «Гдынковский — вызвать сразу». Размышляя, он начал рисовать на свободной части листка примитивную карикатуру на создавшуюся ситуацию: условный американский президент взвешивает на весах атомный заряд. Хотя с логикой у главвоенсоветника все было в порядке, но его мысли раз за разом сводились к одному и тому же. Покрывая фон рисунка кривоватыми вопросительными знаками, генерал Разуваев продолжал думать о том, что на роль третьего после Хиросимы и Кокуры города, подходящего как мишень для американской атомной (все равно — урановой или плутониевой) бомбы, Пхеньян подходит отлично. У него подходящая застройка, в нем до сих пор, даже после всех бомбардировок и обстрелов, осталось что-то из промышленных предприятий и учреждений важного оборонного значения. В нем, в конце концов, все еще живет немало людей — а уничтожение гражданского населения в порядке истребления мобилизационных и трудовых ресурсов, да и просто как средство морального подавления воли корейских товарищей к борьбе, с самого начала было одной из приоритетных задач вражеской авиации.

Значит — да, Пхеньян как «Город № 3». Но вот определиться хотя бы с мишенью № 4 генерал уже затруднился. Узел Аньдун-Синыйчжу с его неуязвимым до сих пор железнодорожным мостом или Супундон со стратегической гидроэлектростанцией и карбидным заводом, в не слишком успешных атаках на которые американцы потеряли уже столько машин и пилотов, что 8—10 лет назад их хватило бы снести с лица земли четверть Венгрии или Польши? Вроде бы «да», но все равно — получается слишком дорого. И опять «все равно» напрашиваются Шанхай и Владивосток. А за ними Пекин, Уланхад, Санчахе и Хабаровск. А потом война опять перекидывается в Европу, обломки сотни американских «Сверхкрепостей» устилают секторы ПВО страны, но атомные грибы встают над теми городами, до которых удается дотянуться, и…

Генералу хотелось перекреститься, но в самолете, где на него непрерывно исподтишка смотрели по крайней мере несколько знающих его офицеров, это было невозможно. Еще ему хотелось выругаться и сплюнуть, но и это также было лишним. То, что сотни квадратных километров между Нампхо, Гензаном и Шэньяном зальют ипритом, люизитом и фосгеном, он был готов принять не колеблясь — как бы страшно это ни было. Лишь бы не Москва и не Ленинград. Лишь бы не Самара и не Баку. За гарантию безопасности родной страны, хоть за минимальную, пусть даже за счет любых союзников и друзей, главный военный советник отдал бы дьяволу любую ногу по «выше колена», а то и обе — не колеблясь. Но гарантии того, что эта война не разрастется в очередную полновесную мировую бойню, никто ему дать не мог. Поэтому сдавать американцам корейских и китайских товарищей был нельзя: они — это форпост тех же Москвы и Ленинграда, вынесенный далеко на юго-восток, защищающий их своими телами и телами собственных детей. Этого нельзя забывать.

— Вам что-нибудь нужно, товарищ генерал-лейтенант? — очень вовремя спросил адъютант.

— Да, — не раздумывая, ответил он. — Еще коньяку. Может, тогда усну.

На это надежды было мало. Как и на то, что Пэн Дэ-хуай сумеет сохранить в строю хотя бы четверть личного состава, когда минометы переформированных американских химбатальонов начнут работать по его переднему краю удушающими ОВ. Фосген тяжелее воздуха. От него не спрятаться в траншеях, галереях и туннелях, которые так умело строят и используют корейские и китайские товарищи, а имеющихся в наличии фильтрующих и изолирующих противогазов на всех не хватит. Если такая война начнется, она будет проиграна сразу и безоговорочно, а разрешение дальневосточной ситуации столь радикальным образом — это чрезвычайно соблазнительно с точки зрения вопроса, кто будет следующим.

— Извините, товарищ генерал-лейтенант, — снова отвлек его адъютант смущенным голосом. — Тот коньяк танкисты допили. Будете дагестанский?

— Давай, — стараясь не раздражаться, генерал взял стакан в руку и выхлебал его в четыре коротких глотка, морщась и мотая головой.

Он снова забыл фамилию медика, здорово понимающего в химическом оружии, и потратил еще секунду, чтобы вытащить ее из того слоя памяти, что был заполнен обрывками вкинутых в него всего-то минут пять назад мыслей. «Гдынковский» — записал он на той же страничке отрывного, почему-то называвшегося у них «марктвеновским» блокнота. И дальше: «Пахнет ли гнилое сено зимой?»[27]

От написанного генералу самому стало смешно, и он зачеркнул строчку широким косым крестом, откинувшись на сиденье так, что меховой воротник сбился в валик и уперся ему в шею.

Все-таки коньяк, французский он был, армянский или дагестанский, давал о себе знать. Уже в полусонном-полупьяном состоянии Разуваев вспомнил еще об одной важной детали, вывезенной им из Москвы, с рабочей встречи с маршалом Василевским[28], проведенной в один из последних дней, до предела заполненных десятками других встреч в отделах штабов и управлений, работающих на восточное направление.

Московская спецкоманда, высланная в его распоряжение «россыпью», несколькими группами по два—три человека, залегендированных под наиболее ходовые должности: специалисты, техники, инструкторы. Каждый в отдельности — обычный военный советник невысокого ранга, с опытом одной-двух-трех войн и пограничных конфликтов по своей прямой военной специальности. Но все они, насколько ему известно, были подготовлены и для выполнения специальных разведывательно-диверсионных операций. То, что спецкоманду отослали якобы в подчинение главного военного советника, но при этом еще до того, как его самого об этом известили, вызвало у генерал-лейтенанта Разуваева удивление. Но он достаточно быстро убедил себя в том, что так и надо.

У авиакорпуса тоже имелась своя собственная разведка — и не силовая, а инструментальная, как и должно быть на такой войне, какую они ведут. То, что ему дали некий «теневой» разведвзвод без четко очерченных функций, в принципе, не имело пока практически никакого значения. Просто потому, что группа разведчиков-подрывников или мастеров резьбы по живому (пусть даже действительно мастеров своего дела, что генерал вполне мог допустить) была в Корее совершенно бесполезна — с самого начала войны на «ту» сторону фронта не перешел ни один гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Более того, по его собственному приказу в течение последних двух с половиной лет, а конкретнее — с 15 сентября 1950 года, ни один из советских военнослужащих не имел права находиться в действующих частях. Прежде всего — чтобы не приближаться к линии боевого соприкосновения и не дать тем самым ни малейшей возможности обвинить СССР в противостоянии «мировому сообществу» в лице войск ООН.