Поток грохочущих событий,

Мятежноносная руда

Обуглит памятные нити,

Соединявшие года.

И все в улыбке прожитое,

Надежд и песен хоровод

В недосягаемом покое

Невозвратимо отцветет.

Из книги памяти ненужной

Пустые выпадут листы,

Но никогда, ни в буре вьюжной,

Ни в зное, не увянешь ты.

Изгиб бровей бессмертно-четкий,

В тени ресниц зеленый жар,

Твоей лукавящей походки

Незабываемый угар…

У царских врат икона странная —

Глаза совсем твои.

До темных плит резьба чеканная,

Литые соловьи.

Я к соловьиному подножию

С мольбой не припаду.

Похожая на Матерь Божию,

Ты все равно в аду.

Монах согбенный начал исповедь.

Ему, как брату брат,

В грехе покаюсь. Грех мой близко ведь,

Ведь ты — у Царских Врат…

Одной тебе служил я с младости,

И вот, в чужой стране,

Твой образ Всех Скорбящих Радости

Я полюбил вдвойне.

Ты не любила, ты лукавила.

Ты захлебнулась тьмой…

Глазам твоим свечу поставила

Монашенка с сумой.

Сменив калику перехожую,

У Царских Врат стою.

Христос, прости ее, похожую

На Мать Твою!

Чего здесь больше, капель или игл?

Озерных брызг или сосновых хлопьев?

Столетний бор, как стомачтовый бриг,

Вонзился в небо тысячами кольев.

Сбегают тени стрельчатой грядой

На кудри волн по каменистым склонам,

А лунный жар над розовой водой

Приколот одуванчиком зеленым.

Прозрачно дно. Озерные поля

Расшиты желтыми шелками лилий.

Глухой рыбак мурлычет у руля

Про девушку, которую убили.

В ночную воду весла уронив,

Дремлю я, сердце уронив в былое.

Плывет, весь в черном бархате, залив

И все в огнях кольцо береговое.

Проснулся ветер, вынырнул из трав,

Над стаей туч взмахнул крылом незримым…

И лунный одуванчик, задрожав,

Рассыпался зеленоватым дымом.

Ты брошен тоже, ты поймешь,

В дурманы вглядываясь строже,

Что счастье, если и не ложь, —

На ложь мучительно похоже.

Тот, первый, кто вином любви

Уста раскрывшиеся нежил,

Не слеп от нынешней крови

И в нашей брошенности не жил.

Тот, первый, в райском терему

Лаская кроткую подругу,

Не шел в хохочущую тьму

По кем-то проклятому кругу.

А мы идем. Над нами взгляд

Безумия зажжен высоко.

И каплет самый черный яд

Из окровавленного ока.

Что сердца легкая игра

Тяжелому земному телу?

Быть может, уж давно пора

Мечту приговорить к расстрелу.

А мы в безлюдье, в стужу, в дым

Несем затравленность обетов,

Мы, как Евангелие, чтим

Бред сумасшедших и поэтов.

И, вслушиваясь в злую ложь,

Горим, с неоспоримым споря…

Ты брошен тоже, ты поймешь,

Что счастье выдумано с горя.

Пели под окнами клены.

Ночь отгорала. Струясь

По полу, сгустком зеленым

Лунная кровь запеклась.

Ночь отгорала. В гостиной

Не зажигали огней.

Зло говорили и длинно

О прожитом и о ней.

Кто-то, чуть видимый в кресле,

Долгий закончил рассказ

Мудростью: «Женщина если

Любит, то любит не вас».

Падали розовым градом

Искры пяти папирос.

Кто-то, смеявшийся рядом,

Бросил мне горький вопрос:

«Вы разве счастливы? Разве

Ваша любовь не в пыли?»

Снова к сочащейся язве

Душу мою поднесли.

Я улыбнулся спокойно,

Я не ответил ему, —

Ибо роптать недостойно

Мне, без конца твоему.

Можно стать сумасшедшим от боли.

Но нельзя ничего забыть.

Я влачусь по земной юдоли,

И за мною змеится нить.

А на ней, на ладонке длинной,

Завязала память узлы,

Как печати доли полынной,

Как печати недоли и мглы.

Я и так четвертован новью,

Нелегко теперь на земле.

Для чего ж и прошлое кровью

Истекает в каждом узле?

Часто хочется бросить сердце,

Память бросить в ночь и не жить.

Но вползает тайною дверцей,

Но пытает узлами нить.

Если б кто-нибудь сжал ее, сузил,

Оборвал, во тьму уроня,

И в последний, терновый узел

Завязал неживого меня!