А таких восклицаний много в книге Раевского, слушающего в тишине ночи, как

Газета «Руль», Берлин. 1928, 1 мая.

О литературной критике в эмиграции. — Молодые русские поэты за рубежом: В.Андреев,В. Познер, Г.Раевский, Д. Кнут и др.

3

<…> Другой характер носит подражательность Г. Раевского («Строфы» — Париж). Она вытекает у него из определенной попытки «мироощущения». Раевский стремится к постоянному отгадыванию за миром явным — мира тайного. У него пейзаж, природа — прорыв в космос, любовь — в стихию, мысль — в Бога. И тема есть у Раевского, и неплохо владеет он стихом — но неизменно, за его строками, тяготеющими к суровой значительности, возникает их поэтический источник. Не только основные тютчевские мотивы — разлад между природой и человеком, слепой хаос стихии и тщета мысли, пророчество сна и бескрылый порыв плоти и разума — владеют Раевским, но и тютчевский словарь, любимые эпитеты и мелодика Тютчева.

Доказывать этого и не нужно. Достаточно привести какой-нибудь отрывок из книжки Раевского:

Конечно, хорошо, что учителем своим Раевский выбирает Тютчева. Хороша и выдержанная стройность его стихов. Но покамест они обнаруживают лишь качества умного и довольно тонкого подражателя; трудно сказать, имеется ли за этими чисто формальными данными и самостоятельный дар творца. Даже два лучших стихотворения в книге — одно навеяно Горацием («Одни считают в небе созвездия»), а другое — «Поездка в Линге» с видением войны — смутно напоминают что-то как будто уже читанное.

Все время Раевскому хочется напомнить слова Боратынского, которого он, очевидно, слишком хорошо знает:

<…>

«Воля России». Прага. 1928, № 7.

Георгий Раевский учился по хорошим образцам, у него есть власть над стихом, чувство меры, редко изменяющий вкус. Но так велика его не только формальная, но и тематическая зависимость от Тютчева, что за отзвуками Тютчева порой неразличим поэтический голос самого Раевского. И невольно является у читателя вопрос: есть ли высокий, напряженный лад этих умелых, подчас чеканных строф (кстати, название «Строфы» очень удачно выбрано) — лишь талантливое искусничанье применительно к высоким поэтическим образцам, или же тютчевские мотивы и формы суть непроизвольное совпадение, определяемое внутренним сродством, и в них надо искать проявления собственного поэтического и душевного строя Раевского? Или, наконец, налицо есть и то и другое? Окончательный ответ на эти вопросы дать пока трудно, тем более, что лучшие стихи в книге как раз те, на которых лежит несомненная тень великого гения Тютчева, певца таинственного в космосе и человеке (сравните, хотя бы, такие стихи, как «Сухой песок, песок сыпучий…», «Как женщина, изменчива весна…», «Мой друг, тебя я видел нынче спящей…», «Полдневной щедростью согрета…», «Безжизненна, бледна и молчалива…», «Я задремал — и надо мною…», «И в роще ветра шум свободный…», «Уже растут дневные голоса…» — в них влияние Тютчева проследимо и на ритмах, и на словаре, и на тематике).

Во всяком случае, нельзя отрицать ни поэтического умения, ни поэтической культуры Георгия Раевского, выгодно выделяющих его книгу среди многих, ей подобных.

Газета «Россия и славянство». Париж. 1928, 22 декабря.

(ДОВИД КНУТ. Вторая книга стихов. — ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ. Строфы. — ВАДИМ АНДРЕЕВ. Недуг Бытия).

<…> Георгий Раевский как раз полная противоположность Д. Кнуту. У Раевского, при несомненной некоторой одаренности («поэтическом слухе» — что ли), все до невероятия благополучно, закругленно, закончено и, вместе с тем, ничего, ничего совершенно своего. Мы не видим никакого живого лица, мы только замечаем несколько выдуманных выражений, несколько твердо заученных поз.

Но повторяем, что в некоторой литературной талантливости Раевскому отказать нельзя и, думается, что, например, в области журналистики он бы себя нашел.

М. Ст. <Михаил СТРУВЕ>.

Газета «Последние новости». Париж. 1928, № 2675.

Первая книга Георгия Раевского включает стихи за четыре года; автор не спешил, очевидно, подобно многим молодым поэтам, как можно скорее выпустить сборник; и сдержанность, продуманность, тщательно произведенный подбор стихотворений — сейчас редкое качество.

Путь Раевского, с точки зрения читателя, верующего в «левизну» и в «новшества» — реакционный; Раевский — один из тех поэтов, для которых не прерывалась живая связь с девятнадцатым веком, с преемственной традицией.

Раевский как-то органически слился со стихией девятнадцатого века; самая манера чувствовать, видеть, — его интонации, ритмы, эпитеты и архаизмы («Сей жизни бедственный венец») звучат в унисон — и в то же время это не только «ученичество» — повторение, но и внутреннее сродство, духовная близость. Иногда, мне кажется, Раевский напрасно стремится обеднить свой стих, мешает ему разлиться вширь, сдерживая зарождающуюся музыку во имя желанной ему — музыки строгого строя; эта излишняя строгость к себе, боязнь на минуту выпустить вожжи — уйти из— под контроля ума — создает местами ненужный холодок, мешающий непосредственности чувства. К числу недостатков книги следует отнести также увлечение гекзаметром, формой, русскому языку чуждой. В общем же устремление, связывающее внутренним единством отдельные стихотворения, в сборнике выдержано. И этот тон — созерцание, кристально-прозрачную тишину которого Раевский выразил в одном из лучших своих стихотворений: