Владиславу Фелициановичу Ходасевичу
* * *
Пахнет по саду розой чайной,
Говорю - никому, так, в закат:
«У меня есть на свете тайный,
Родства не сознавший брат.
Берегов, у которых не был,
Для него все призывней краса,
Любит он под плавучим небом
Крылатые паруса,
И в волну и по зыбям мертвым
Вдаль идущие издалека...»
Владислав Ходасевич! Вот вам
На счастье моя рука.
Евдоксии Федоровне Никитиной
31 Января
Кармином начертала б эти числа
Теперь я на листке календаря,
Исполнен день последний января,
Со встречи с Вами, радостного смысла.
Да, слишком накренилось коромысло
Судьбы российской. Музы, не даря,
Поэтов мучили. Но вновь — заря,
И над искусством радуга повисла.
Delphine de Gerardin, Rachel Varnhaga,
Смирнова, — нет их! Но оживлены
В Вас, Евдоксия Федоровна, сны
Те славные каким-то щедрым магом, —
И гении, презрев и хлад и темь,
Спешат в Газетный, 3, квартира 7.
* * *
Ни нежно так, ни так чудесно
Вовеки розы не цвели:
Здесь дышишь ты, и ты прелестна
Всей грустной прелестью земли.
Как нежно над тобою небо
Простерло ласковый покров…
И первый в мире вечер не был
Блаженней этих вечеров!
А там, над нами, Самый Строгий
Старается нахмурить бровь,
Но сам он и меньшие боги —
Все в нашу влюблены любовь.
* * *
В те дни младенческим напевом
Звучали первые слова,
Как гром весенний, юным гневом
Гремел над миром Егова,
И тень бросать учились кедры,
И Ева — лишь успела пасть,
И семенем кипели недра,
И мир был — Бог, и Бог — был страсть.
Своею ревностью измаял,
Огнем вливался прямо в кровь…
Ужель ты выпил всю, Израиль,
Господню первую любовь?
* * *
О, этих вод обезмолвленных
За вековыми запрудами
Тяжесть непреодолимая!
Господи! Так же мне! Трудно мне
С сердцем моим переполненным,
С Музой несловоохотливой.
* * *
Как музыку, люблю твою печаль,
Улыбку, так похожую на слезы, —
Вот так звенит надтреснутый хрусталь,
Вот так декабрьские благоухают розы.
Огород
Все выел ненасытный солончак.
Я корчевала скрюченные корни
Когда-то здесь курчавившихся лоз, —
Земля корявая, сухая, в струпьях,
Как губы у горячечной больной…
Под рваною подошвою ступня
Мозолилась, в лопату упираясь,
Огнем тяжелым набухали руки, —
Как в черепа железо ударялось.
Она противоборствовала мне
С какой-то мстительностью древней, я же
Киркой, киркой ее — вот так, вот так,
Твое упрямство я переупрямлю!
Здесь резвый закурчавится горох,
Взойдут стволы крутые кукурузы,
Распустит, как Горгона, змеи — косы
Брюхатая, чудовищная тыква.
Ах, ни подснежники, ни крокусы не пахнут
Весной так убедительно весною,
Как пахнет первый с грядки огурец!..
Сверкал на солнце острый клык кирки,
Вокруг, дробясь, подпрыгивали комья,
Подуло морем, по спине бежал
И стынул пот студеной, тонкой змейкой, —
И никогда блаженство обладанья
Такой неомраченной полнотой
И острой гордостью меня не прожигало…
А там, в долине, отцветал миндаль
И персики на смену зацветали.
* * *
Вот дом ее. Смущается влюбленный,
Завидя этот величавый гроб. —
Здесь к ледяному мрамору колонны
Она безумный прижимает лоб,
И прочь идет, заламывая руки.
Струится плащ со скорбного плеча.
Идет она, тоскливо волоча,
За шагом шаг, ярмо любовной муки…
Остановись. Прислушайся. Молчи!
Трагической уподобляясь музе,
— Ты слышишь? — испускает вопль в ночи
Безумная Элеонора Дузе.
* * *
Слезы лила — да не выплакать,
Криком кричала — не выкричать.
Бродит в пустыне комнат,
Каждой кровинкой помнит.
«Господи, Господи, Господи,
Господи, сколько нас роспято!..»
— Так они плачут в сумерки,
Те, у которых умерли
Сыновья.
* * *
Все отмычки обломали воры,
А замок поскрипывал едва.
Но такого, видно, нет запора,
Что не разомкнет разрыв-трава.