Она беззаботна еще, она молода,

Еще не прорезались зубы у Страсти, —

Не водка, не спирт, но уже не вода,

А пенистое, озорное, певучее Асти.

Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу,

Еще во весь глаз твой зрачок не расширен,

Но знаю, я в мыслях твоих ворожу

Сильнее, чем в ласковом Кашине или Кашире.

О, где же затерянный этот в садах городок

(Быть может, совсем не указан на карте?),

Куда убегает мечта со всех ног

В каком-то шестнадцатилетнем азарте?

Где домик с жасмином, и гостеприимная ночь,

И хмеля над нами кудрявые арки,

И жажда, которой уж нечем помочь,

И небо, и небо страстнее, чем небо Петрарки!

В канун последней иль предпоследней весны

— О, как запоздала она, наша встреча!—

Я вижу с тобой сумасшедшие сны,

В свирепом, в прекрасном пожаре сжигаю свой вечер!

От смерти спешить некуда,

а все-таки — спешат.

«Некогда, некогда, некогда»

стучит ошалелый шаг.

Горланят песню рекруты,

шагая по мостовой,

и некогда, некогда, некогда,

мой друг, и нам с тобой.

Бежим к трамваю на площади

и ловим воздух ртом,

как загнанные лошади,

которых бьют кнутом.

Бежим мы, одержимые,

не спрашивая, не скорбя,

мимо людей — и мимо,

мимо самих себя.

А голод словоохотлив,

и канючит куча лохмотьев

нам, молчаливым, вслед.

Что тело к старости немощно,

что хлеба купить не на что

и про́паду на горе нет.

Прямо в губы я тебе шепчу — газэлы,

Я дыханьем перелить в тебя хочу — газэлы.

Ах, созвучны одержимости моей — газэлы!

Ты смотри же, разлюблять не смей — газэлы.

Расцветает средь зимы весна — газэлой,

Пробудят и мертвого от сна — газэлы,

Бродит, колобродит старый хмель — газэлы, —

И пою тебя, моя газель, — газэлой!

С пустынь доносятся

Колокола.

По полю, по сердцу

Тень проплыла.

Час перед вечером

В тихом краю.

С деревцем встреченным

Я говорю.

Птичьему посвисту

Внемлет душа.

Так бы я по свету

Тихо прошла.

Сегодня с неба день поспешней

Свой охладелый луч унес.

Гостеприимные скворешни

Пустеют в проседи берез.

В кустах акаций хруст, — сказать бы:

Сухие щелкают стручки.

Но слишком странны тишь усадьбы

И сердца громкие толчки…

Да, эта осень — осень дважды!

И то же, что листве, шурша,

Листок нашептывает каждый,

Твердит усталая душа.

Ночь. И снег валится.

Спит Москва… А я…

Ох, как мне не спится,

Любовь моя!

Ох, как ночью душно

Запевает кровь…

Слушай, слушай, слушай!

Моя любовь:

Серебро мороза

В лепестках твоих.

О, седая роза,

Тебе — мой стих!

Дышишь из-под снега,

Роза декабря,

Неутешной негой

Меня даря.

Я пою и плачу,

Плачу и пою,

Плачу, что утрачу

Розу мою!

Скажу ли вам: я вас люблю?

Нет, ваше сердце слишком зорко.

Ужель его я утолю

Любовною скороговоркой?

Не слово, — то, что перед ним:

Молчание минуты каждой,

Томи томленьем нас одним,

Единой нас измучай жаждой.

Увы, как сладостные «да»,

Как все «люблю вас» будут слабы,

Мой несравненный друг, когда

Скажу я, что сказать могла бы.

Словно дни мои первоначальные

Воскресила ты, весна.

Грезы грезятся мне беспечальные,

Даль младенчески ясна.

Кто-то выдумал, что были бедствия,

Что я шла, и путь тернист.

Разве вижу не таким, как в детстве, я

Тополей двуцветный лист?

Разве больше жгли и больше нежили

Солнца раннего лучи?

Голоса во мне поют не те же ли:

«Обрети и расточи»?

Богу вы, стихи мои, расскажете,

Что, Единым Им дыша,

Никуда от этой тихой пажити

Не ушла моя душа.