— Откуда у тебя такая развязность? — возмутилась Лида. — Разве об этом можно спрашивать женщину?

— Можно. Спрашивать можно обо всем. Это же только слова. А ты можешь отвечать или не отвечать.

— Я не буду тебе отвечать, потому что я уже почти жена.

— Значит, спала, — откомментировал я.

— Вон! — вдруг выкрикнула она. — И чтобы ноги твоей в моем доме никогда не было!

В ее крике было столько ненависти, даже ярости, но за что? Тогда я не понимал, что она ненавидит меня за то, что связалась с малолеткой, с мальчишкой, что она стыдилась этого и хотела избавиться сразу от стыда и от страха. Теперь, когда я читаю в криминальной хронике сообщения, что жена убила мужа или любовница любовника, я понимаю: женщина в ярости и ненависти не может думать о последствиях статьи Уголовного кодекса, учитывающей состояние аффекта, при котором совершается преступление, но мужчины обычно не знают эту взрывную и безрассудную способность женщины, об этом их не предупреждают отцы и матери и не учат в школах. Я скорее почувствовал, чем понял, что, если я начну сейчас возражать, она может убить меня, — возле плиты лежал остро заточенный нож-штык от немецкой винтовки, оставшийся еще с войны, которым щепали лучину для растопки плиты. Я молча пошел к выходу, боясь, что она ударит меня сзади. Потом, приезжая в Красногородск, я изредка видел ее, но она всегда проходила мимо, будто никогда и не знала меня, а если и знала, то забыла. От Бубнова она родила двух сыновей, мосластых и жилистых, как Бубнов, похоронила мужа, сыновья после армии не вернулись в Красногородск.

Так закончились все мои любовные истории в Красногородске. Вера сразу после экзаменов уехала в Москву к родственникам матери, ей наняли репетиторов, и она готовилась к поступлению в медицинский институт.

Экзамены во всех институтах и университетах начинались в августе, но в творческие вузы экзаменовались в июле, чтобы те, которые провалятся на экзаменах, могли поступить в нормальные институты и стать нормальными инженерами, учителями и зоотехниками.

За несколько дней я накосил сена для двух коз, у меня оставалось еще две недели для принятия решения. И я снова поехал к Жоржу.

Жорж тоже занимался сенокосом, обкашивая лесные поляны и берега вдоль реки. Я взял вторую косу, и мы с ним окосили несколько полян. В лес солнце добралось около полудня, высушило траву, и мы пошли в дом. Тетя Шура уже приготовила окрошку, которую могут готовить только на Псковщине. В холодный квас кроме картошки, зеленого лука, вареных яиц, огурцов закладывались еще соленые сушеные снетки. Эта маленькая рыбешка, которая не вырастает больше трех сантиметров, и придает окрошке неповторимый вкус.

Мы с Жоржем съели по огромной миске окрошки и сели в тени в шезлонги с подставками для ног, Жорж привез их из Ленинграда. Он закурил американскую сигарету, предложил мне, чего раньше никогда не делал, я отказался.

— Куда надумал? — спросил Жорж.

— Не надумал, — ответил я откровенно. — Хотя круг сузился. Или в военное училище, или на актерский в Институт кинематографии.

— Не надо тебе поступать в военное училище, — сказал Жорж. — Ты умен, хитер, ты заслуживаешь больше, чем звание подполковника к пятидесяти годам на должности начальника штаба мотострелкового полка.

— Разве я хитер?

Я не считал себя хитрым.

— Конечно, — подтвердил Жорж. — Это особое свойство ума, и свойство замечательное. Поступай все-таки на актерский, я думаю, сейчас не важно, куда ты поступишь. Любое образование — благо. Образованный человек начинает мыслить системно. Потом можно получить и второе образование. Но пока ты не поступишь никуда. Завалишься.

— А вдруг повезет?

— Везет тем, кто хорошо просчитывает варианты. Если бы ты поступал в сельскохозяйственный или педагогический, я бы мог просчитать варианты и помочь. Ко мне приезжает охотиться разное начальство из Пскова. Вышли бы и на ректора, и на нужного декана. А в кино у меня знакомых нет, кроме одного. Зимой приезжал на охоту режиссер. Он снимал фильм в Пскове. Я попытался у него узнать, но он сказал: кино имеет свою специфику, и это надо объяснять человеку, который собирается поступать. Пусть зайдет ко мне перед экзаменами. Я ему объясню, что и почем, может быть, даже помогу.

— Поможет?

— Вряд ли. Но хотя бы будешь знать правила игры.

— Правила одни для всех. Побеждает сильнейший или несколько сильнейших. Вдруг я окажусь среди них.

— Возможно, а пока возьми еще один московский адрес и телефон. Позвонишь перед выездом, чтобы комната была свободной. Плата десять рублей в сутки. А это телефон режиссера в Москве. Я приготовил бидон меда в сотах. Режиссеру очень понравился мед в сотах.

— А удобно?

— Удобно. Запомни: подарки любят все, даже самые богатые и счастливые. Ты когда собираешься в Москву?

— Экзамены через две недели.

— Чтобы не считать копейки, вот тебе пособие. — И Жорж протянул мне конверт. Я впервые получал деньги в конверте и даже не заглянул в него, считая это почему-то неприличным. Потом я научился принимать подарки и восхищаться ими. Конверт я открыл дома и пересчитал деньги. Пятьсот рублей я никогда в руках не держал. На поездку в Москву мы с матерью отложили двести рублей. Их хватало на билеты, на еду, я еще собирался купить две рубашки с короткими рукавами и сандалеты: лето в том году было жарким.

Вероятно, Жорж и оперуполномоченный КГБ обсуждали, куда мне поступать — в военное училище или на актерский факультет. В военные училища поступал каждый третий из сельских районов, военная контрразведка, наверное, присматривалась к своим будущим кадрам за время учебы. Кто принимал решение о моем поступлении на актерский факультет, я уже никогда не узнаю, но в каком-то отделе аналитического центра КГБ дали установку обращать внимание на потенциальных агентов с актерскими способностями. И Жорж передал мне эту установку как свои умозаключения.

Через две недели почтовая грузовая машина везла в Псков посылки. Мать договорилась, и я доехал в кабине с шофером, сэкономив деньги.

В Москве я нашел дом, в котором останавливались псковские граждане. Маленький, худенький и бойкий москвич — я потом таких буду называть «московскими воробьями», а ко мне приклеится кличка «Московский ястреб» — дал мне ключ от входной двери и показал мою кровать. В трехкомнатной квартире, учитывая кухню и коридор, стояло девять кроватей и раскладушек. Хозяин квартиры переехал в квартиру новой жены, а свою квартиру сдавал приезжим, которые приезжали, чтобы завоевать столицу или прикупить одежды и продуктов. В провинции стали исчезать даже консервы.

В моем фибровом чемодане лежали выстиранные и накрахмаленные матерью сорочки и отглаженные ею брюки. С этого дня начинался следующий период в моей жизни.

ПЕРВЫЙ ШТУРМ МОСКВЫ

Поездка в Москву и запомнилась, и не запомнилась. Я знал Москву по телевизору, и меня мало что поразило. В первый же день я съездил на Красную площадь, посмотрел на Кремль, дождался смены караула. Солдаты в хромовых начищенных сапогах, держа карабины на весу, печатали шаг и разворачивались, как роботы. На меня это не произвело впечатления. И вообще, Москва мне показалась почти знакомым городом. И в телевизионных новостях, и в кинохронике я видел и университет, и станции метро, и памятники Маяковскому и Юрию Долгорукому.

Вечером я позвонил по телефону режиссеру, который охотился вместе с Жоржем.

— Да, — ответил голос усталый и тягучий.

— Я приехал из Псковской области и привез вам мед от лесника Жоржа. Я готов привезти мед в любое удобное для вас время.

— Привозите хоть сейчас. Записывайте адрес.

— Адресу меня есть.

— Мой дом впритык со станцией метро «Аэропорт». Внизу сидит консьержка. Если спросит к кому, назовите мою фамилию. Я ее предупрежу, и вас пропустят.

Я назвал фамилию режиссера, консьержка, женщина лет шестидесяти, почему-то в теплой вязаной кофте, кивнула мне, и я вошел в лифт.