Я уже стала подумывать, не подслушивала ли любопытная баба своих соседей внизу через их замочную скважину, но она, словно подслушав мои мысли, пояснила:
— Да я бы и половины не поняла, кабы он не орал как оглашенный. Глухой бы услышал, я же, благодарение Господу, на слух не жалуюсь. Так он правду орал или нет?
Вопрос прозвучал как‑то неожиданно, что я готова была извиниться перед пани Вишневской за свои подозрения относительно ее подслушивания. Так что, опровергнуть наговоры Поренча? С удовольствием, Эве это не повредит.
— Какая там правда? Вы совершенно правы: разъярился он из‑за того, что дочь ускользала из‑под его влияния. А этот паскудный Флорек не только не помогал девушке, а, наоборот, изо всех сил мешал. Она очень способная девушка, стала талантливой писательницей, сама работает, хотя и тут вы правы — обогащаются за ее счет другие.
— Так ему и надо! — мстительно вскричала соседка. — А уж он старался, чтобы совсем придавить девку, чтобы из рук его ела и самому разбогатеть за ее счет. И злился, злился страсть! Мне как‑то удалось разобраться, когда речь шла о папочке, а когда о Поренче.
— Так это ее папочка от злости разболелся?
— Какое разболелся, здоров как бык!
— Но ведь санаторий…
— Так он туда поехал не из‑за болезни, а просто отдохнуть, развлечься, ему какой‑то знакомый устроил путевку — не в сезон, а поэтому недорогую. Может, у него какой ревматизм и завелся — подумаешь, болезнь, у кого ее нет. Вот увидите, еще станет притворяться, что хромает.
— А где находится этот санаторий?
— Откуда мне знать? Об этом я не слышала. Жена его что‑то там пыталась вякнуть, что и ей не мешало бы полечиться, да где там, когда у нее на голове такой изверг!
А на чем они поехали? У него есть машина?
— Да, старая керосинка, но все еще как‑то на ходу. На ней и поехали. Зеленая, «опель» называется, так вопил, что стекла звенели. У дома ее держит, и никто на такую пакость до сих пор как‑то не польстился…
Ну вот, узнала, санаторий, в котором лечат ревматиков. Лично мне известны три таких: Буско–Здруй, Чехочинок и Наленчув. А, есть еще и маленькое озерко в Зеленке под Варшавой, сплошная лечебная грязь, но сомнительно, чтобы пан Выстшик пожелал полечиться в зарослях на его берегу. Хотя… кто знает, что там на этой Зеленке понастроили в последнее время, да и существует ли еще само озеро.
Не напрасно посетила я снова пани Вишневскую, вон какие ценные сведения удалось получить. И насчет драгоценного папочки, и насчет Поренча. Правильно я догадывалась, что именно он был тем источником, который подпитывал Яворчика. Ну ладно, об Эве шла речь, но с чего ему пришло в голову и ко мне прицепиться? Правда, материала я доставляла предостаточно, своего мнения о пиявках не скрывала, мотив был, но зачем же впадать в крайность? Если бы каждый давал такой исход своим чувствам, погром «творческих» работников во всех отраслях принял бы гигантские размеры. И Сейму пришлось бы ограничить дозволенную месячную норму похорон, как они поступили с дозволенной месячной квотой пациентов в лечебных учреждениях.
Ну, пациент, на то он и многотерпеливый пациент, возможно, и переждет, а вот покойник ждать не станет, сразу же протухнет.
То‑то возрастет у нас потребность в морозильных агрегатах…
Специальная контрольная комиссия ТВ проверила осененный преступлением свой тайный архив, но ни о чем не известило заинтересованную общественность. Оставалась надежда на пани Дануту.
Половина телевизионщиков перешептывалась о каких‑то секретных бумагах, которые преступникам удалось найти и унести, и большинство склонялось к тому, что это были договоры. По мнению пани Дануты они, во всяком случае, больше всего походили на договоры. А может, это были счета, расписки, но скорее всего договоры. И по мере активного обсуждения общественностью документы эти превращались в любые, вплоть до судебных приговоров о смертной казни, и касались любого, кого вздумалось называть обсуждавшим. В первую очередь звучали фамилии высокого руководства.
А специальная контрольная комиссия в лице комиссара Липовича отерла пот со лба и сделала доклад Гурскому.
О его реакции я могла кое‑что узнать от Магды.
Ко мне она прилетела разъяренная, намереваясь устроить мне скандал за то, что я наслала на нее ментов из‑за Яворчика, но как‑то сразу отказалась от мысли о скандале и даже от претензий вообще. Как только я сказала ей, что телефоны — ее, Петрика и Островского — сообщила в полиции безо всякой мысли навлечь на нее какие‑то подозрения, причем на первый план выдвинула Петрика, именно с него посоветовав полиции и начать. А потом Островского.
— Как же! — фырчала Магда. — У Петрика семейные обстоятельства, и его нет на работе, Островский же где‑то скрывается, вот они и вцепились в меня. Представляешь, я первой пошла на огонь!
— И что?
Вместо ответа она поинтересовалась — то, что у меня в руках, это еда для людей или как?
Внимательно оглядела то, что было у меня в руках. Подносик с колбасными обрезками, остаток макаронов в соусе, жареная рыба, о которой я напрочь забыла, и она находилась уже на грани съедобности. Все аккуратно разложено, аппетитно.
— Нет, это для кошек. Они любят такие закуски перед ужином, сейчас им отнесу. Для людей у меня приготовлен креветочный салат.
— Снижает вес?
— Идеально!
— Я не обижусь, если и мне ты малость уделишь. Нет, сюда я пришла не есть, а малость посплетничать, но менты отняли у меня время на завтрак, и теперь внутри так и подсасывает.
Не тратя времени даром, я поставила на стол салатницу, мисочку, положила приборы. Магда упорно худела. Не потому, что была слишком толстая, но как раз для того, чтобы не растолстеть. Одновременно принялась есть и рассказывать.
– Как ни странно, самым легким оказалось говорить о трупе Заморского, а вот о Яворчике… Вот где мне досталось! Уж они меня мучили, уж они на меня давили и так и этак, я уподобилась макаронине, по которой проехал дорожный каток, и опять проехал, и опять… Для меня Яворчик совсем посторонний человек, о нем я ничего не знаю, а они нажимают и нажимают. И чтобы им хоть что‑то сказать, мне пришлось перемыть косточки чуть ли не всему телевидению. Труднее всего было не затронуть архив и кассеты с Эвой Марш, вот и пришлось хвататься за кого попало! Впрочем, ничего особенно плохого я не сделала, и без меня на ТВ трепещут все на должностях повыше уборщицы.
Меня это в определенной степени встревожило, и к чему людей допрашивать, если Эва Марш в безопасности и вне подозрений, но потом сообразила, что не имею права так уж твердо этому верить, пока не получу от Ляльки подтверждения алиби Эвы.
— А они к кассетам проявляли повышенное внимание?
— Я бы не сказала. Просто затронули их, расспрашивая о Яворчике. А кроме того, я боялась как бы невзначай не упомянуть пани Дануту, чтобы не навредить ей, и, напрягая внимание в эту сторону, перепутала, что от кого слышала. Ужас!
— А что говорила Данута?
И тут я услышала красочное описание деятельности контрольной комиссии, закончившееся вынесение ем кучи подозрительных документов. Пани Данута, ясное дело, знала, что он выносит, расцвет бумажной вакханалии имел место лишь в сплетнях перепуганных сотрудников, передаваемых из уст в уста.
Магда же к этому отнеслась спокойно.
— Обычные искажения и извращения фактов, подделки, липовые договоры, некоторые совсем местного масштаба, другие масштабнее. Во всяком случае, он заинтересовался договором, в котором издали Эву Марш. Похоже, там был не только ее такой перекрученный договор, в котором права на произведения передаются издательству вопреки воле автора и за жалкие гроши или он вообще не извещен об этом. И ведь ни один автор не судился, у нас права человека на его творческие мысли приравниваются к дерьму, не мне об этом тебе говорить. Вспомни хотя бы Дышинского, бестселлер, вопли, безумная радость, а он заявил, что лучше голым изваляется в крапиве, чем прикоснется к этой гадости, наотрез отрекся! А ты сама? В цивилизованной стране за бесправное использование твоей фамилии ты бы получила миллионы возмещения морального ущерба!