— И ты полагаешь, что этот человек думал…

— Обычно людям свойственно думать, но в данном случае я предполагаю, что он думал об одной, очень конкретной вещи. Представился удобный случай кокнуть Држончека, а преступником пусть считают как раз того, с кем договаривался Држончек. Может, он их обоих не любил.

— Очень, очень возможно, — похвалил мою идею Островский.

Лишь после того, как гости меня покинули и я, оставшись одна, села передохнуть, чувство безудержной радости всецело овладело мною. Вот и третий вредитель погиб на пороге осуществления позорного замысла! Не успел навредить. Это он не успел, а вот Вайхенманна за все его уже совершенные подлости давно пора было обезвредить. По сравнению с ним Држончек — малая сошка, и пакостил только в пределах данной ему возможности, однако учитывая уже проявившиеся в этой области способности мог свободно начать действия в крупном масштабе. Обнаглевший рекламщик наверняка не знал меры, и это кому‑то не понравилось. И вот теперь этот раздувшийся от спеси Заморский…

К радости примешивалась тревога. Черт возьми, куда же подевалась Эва Марш?

Телецентр и в самом деле переживал очень тревожные дни.

Загадочный, страшный крик из‑за двери, от которого просто кровь в жилах леденеет, услышали все, кто в данный момент находился в медпункте. Вряд ли кто поверил в труп, но любопытство взяло верх. Выкрикнутое слово «лестница» служило указателем, куда надо бежать. Все устремились туда, один из сотрудников щелкнул выключателем — и перед ними предстало страшное зрелище.

В толпе сотрудников были и медики, а как же! Врач оказался на месте, окруженный персоналом медсестер в полном составе, так что в мгновение ока все следы оказались затоптанными. Прибывшую вскоре — редкий случай! — полицию чуть удар не хватил. И откуда сразу такая толпа?

Полицейских наперебой стали просвещать. И выяснилось:

Во–первых, того, кто в приоткрытую дверь крикнул о наличии трупа, никто не видел.

Во–вторых, это наверняка был человек, а не какой‑нибудь другой представитель фауны, вроде говорящего попугая.

В–третьих… вот тут среди присутствующих проявились разногласия, они уже отвечали не хором, а вразнобой, ибо, по мнению некоторых, крик был писклявый, вроде бы ребенок кричал, другие уверяли, что это был пропитой баритон, а по мнению третьих, вообще не разберешь, кто кричал, и даже не кричал, а жутко вопил!

Басом, басом кричали! — утверждали четвертые, из чего следовал вывод: кричал, конечно же, мужчина. — Да нет же, явно дамский голос! — настаивали на своем пятые, причем кричавшая могла быть и певицей, голос прозвучал как меццо–сопрано. Нашлись и такие, которые слышали не голос, а звон колокола, звонившего словно на пожар. С ними спорили те, кому звон колокола показался явно погребальным.

И выходило, что тем, кто обнаружил труп и сообщил о нем, а скорее всего, он же и был преступником, мог быть любой, начиная от пьяного слесаря и кончая пани статс–секретаршей директора. Правда, у последней было не меццо–сопрано, напротив, очень высокое сопрано, но под влиянием стресса ее голос свободно мог измениться. Пани секретарша, в критический момент случайно оказавшаяся в нижних помещениях здания, после того как на нее бросили страшное подозрение, так разволновалась, что ее голос и в самом деле изменился до неузнаваемости. Оживились сторонники версии детского писклявого крика и возвысили голоса их противники.

Спустившееся на шум правление в полном составе стеной встало на защиту секретарши, и тут на полицейских, и без того опешивших от количества и разнообразия показаний, обрушилась лавина новых предположений, по большей части грязных, как и положено селю.

Поскольку труп был очень быстро опознан, выкрики сбежавшейся толпы стали звучать по–новому.

— Езус–Мария! Заморский!!! Заморский?!!! А он кому встал поперек дороги?.. Нет, вы обратили внимание — убивают режиссеров, какой‑то мор на них напал!

— А я вам говорю, все это связано с Вайхенманном!

— Минутку, не скажете, под нож идут только наши режиссеры или иностранные тоже?

— Да откуда Заморский мог там взяться? Что он делал на лестнице перед складом?

— Да его отродясь и на складе‑то никто не видел! Притащили откуда‑то…

— Ну вы даете! Чтобы такого притащить, понадобились бы три сильных мужика.

— Так вы полагаете, что трое мужиков с трупом тащили его по всему телецентру и никто их не заметил?

— Да что говорить, сам пошел!

— Зачем?!

— А то вы не знаете! Он же Кшицкого когтями оторвал от уже обещанной ему экранизации Жеромского…

— Какого еще Жеромского? Ему Родзевичувну подавай!

— Она‑то ему зачем?

— А как же, «Девайтис» — это вам не хухры–мухры!

— Типун пану на язык, какой еще «Девайтис», это же Литва, не хватало нам только международного скандала!

— Я сам слышал, как он упирался!

— Лжет как сивый мерин!

— Нет, правду говорит!

— Вздор, он на самого Крашевского покусился, на «Старое предание»!

— Не на Крашевского, а на Пруса, переделывал его «Форпост» под российский раздел Польши!

— Какой ужас! Какой скандал!!!

Однако намного интересней были инсинуации личного плана, тут выделялась дамская часть толпы. Несколько взволнованных женских голосов старались вдолбить в головы полицейских, что несчастье произошло в связи с тем, что покойник отбросил сценарий Каминской и баба взъярилась! Кто‑то пытался свернуть в сторону писательской братии, уверяя, что погибший испаскудил последнее творение Гжеляка и тот пришел в бешенство, ну и… Женский хор заглушил дальнейшее. Нет, не в этом дело, а в том, что труп отбил у Павляка его лахудру, а Павляк не стерпел, он уже давно грозился прикончить каждого, кто на нее покусится.

— Да вы что же, ничего не знаете? — напирала на них оппозиция, — все дело в Ваське. Та давно клеилась к нему, все ТВ об этом знало, и нож у нее в руке уже сам собой открывался. Издалека было видно! Ну тогда этот коротышка Юзик не выдержал, все насмехались над ним…

Короче, в мотивах недостатка не было, как и в способах убийства жертвы. Тут назывались яд, удушение, выстрелы из всех видов стрелкового оружия, кто‑то настаивал на гарпуне, ссылаясь на склонность покойного к рыбной ловле. И только когда полиция приступила к отдельному допросу свидетелей, выяснилось полное отсутствие конкретных данных.

Разочарованная полиция в свою очередь пришла в ярость и в отместку за дачу ложных показаний запретила — всем, всем, всем! — покидать здание телевидения, окружив его для верности цепью из полицейских. И не допускать никого из прессы! Перекрыть всю связь!

Оказавшись в окруженной крепости без связи с внешним миром, сотрудники телевидения сначала замолчали, а потом взвыли. Они сразу же вспомнили о демократии и принялись упрекать власти за злоупотребления, указав на то, что представители прессы еще до их прибытия оказались в здании и обо всем успели сообщить в свои издания, ибо земля слухом полнится. Слухи докатились даже до меня — правда, оттуда, откуда я менее всего их ожидала.

Позвонил телефон, и в трубке я услышала голос Миськи, сестры Ляльки.

— Вот так всегда бывает, — раздраженно затараторила она, — пятнадцать лет о человеке ни слуху ни духу, а потом раз за разом на тебя валятся известия одно страшнее другого. А я, зная о вашей с Лялькой дружбе, сочла своим долгом предупредить, что некий Яворчик все подозрения старается бросить именно на тебя.

Я лихорадочно стала припоминать, кто такой Яворчик, но напрасно силилась, — нет, не было такого в моей биографии.

— Кто такой Яворчик и какие подозрения? Не знаю я никакого Яворчика, — озадаченно заявила я.

— Да есть такой тип! Я его тоже не знаю. На телевидении работает.

— Тогда откуда у тебя берется такая странная информация и почему ты решила мне позвонить?

— Да просто из самых добрых побуждений. Я знаю тебя как порядочного человека, ты мне никогда ничего плохого не делала, вот я и решила, что мой долг тебя предупредить.