– Товарищи офицеры!

Звук встающих стульев.

Свинья!

Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь.

Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.

– Разрешите войти? Курсант Попов… Во рту лошади ночевали, в глазах – слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать.

Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют «не наложить бы». Он виноват, виноват, осознал…

– Попов!!!

– И-я-я!

– Вы пили?

Вопрос кажется Попову до того нелепым – по роже же видно, – что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: «Не пил».

От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.

– Нехорошо, Попов!

И тут вместо мата, вместо обычного «к херам из списков» Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…

Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.

Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино…

И звучат, звучат… вместе…

Они готовы слиться – сливаются. Как два желтка.

Оба растроганы.

– Попов… Попов… – звучит командир.

Слёзы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).

Проливаются…

– Попов… Попов…

Горло… его перехватывает.

Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.

Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.

– А в увольнение можно? – повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.

– Можно, – вдруг кивает командир, – скажите старшине.

Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…

Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.

Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами.

Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперёд. Пятки вместе – носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки… замереть!

– Попов!

Истошно, по уставу:

– И-я-я!!!

– Вы свинья-я– я!!!

Занавес.

Из-под занавеса сдавленное:

– Сучёныш-ш-ш!!!

Чайник

При уходе и переводе с флота принято воровать что-нибудь на память: какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного кирпича могучего исполина, именуемого – «флот», кусочек чудовища…

Командир Криволапов – а такие ещё встречаются среди командиров – готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал.

Он уже украл себе домой: холодильник «Морозко» с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель «Аккорд», бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.

Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.

Детские бульканья с пузырями вызывало в нём желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.

– Стой! – говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.

– Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел… какое-то задание… – мучился он.

– У меня уже есть задание, – старался командир БЧ, – списываю прибор…

– При чем здесь прибор? – досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.

– Да, – вспоминал он наконец, – отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!

– Угольники? – участвовал командир БЧ в командирских исканиях.

– И угольники тоже, а это – вот такие! – и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.

Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, – и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.

Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку – три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.

– Так! – сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.

– Эй, кто там?! – крикнул он, обернувшись.

На этот зов откуда-то вылез матрос.

– Так, – сказал командир Криволапов, – возьмешь его – и ко мне в каюту!

Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.

– Стой! – раздалось из потустороннего мира. – Куда!

Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.

– Куда, говорю! – схватил он проходящий мимо чайник.

– Товарищ командир! – заверещал матрос. – Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!

Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.

– Ах, енто ты, значить? – прогундосил работяга…

Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой – командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.

Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой…

За что, природа?

Как становятся идиотами

Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти.

И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас – оба экипажа – на борт и отощали лодку подальше; встали там на якорь и начали приемопередачу.

Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы её – как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре.

Командир наш очень торопился в базу, чтоб к «ночному колпаку» успеть. «Ночной колпак» – это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе.

Тронулись мы в базу, а нас не пускают – не даёт «таможня» «добро».

В 18 часов добро не дали, и в 20 – не дали, и в 21 – не дали: буксиров нет.

В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.

Только мы пошли, как посты наблюдения и связи – эти враги рода человеческого – начали стучать о нас наверх.

Наверху всполошились и заорали:

– Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?

«Куда, куда»… в дунькину кику, «куда». В базу движемся, ядрёна мама!

Командир шипел радистам:

– Молчите! Не отвечайте, потом разберёмся!

Ну и ладно. Идем мы сами, идем – и проходим в базу.

А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.

– Ничего, – говорил командир на мостике, – ошвартуемся как-нибудь…

И начали мы швартоваться «как-нибудь» – на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несёт на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой – три дизелюхи торчат, и нас ветром на них тащит, а мы упираемся – ножонки растопырили – ничего не выходит.