Как-то он рассказывал, смеясь: «Токарев в учительской плакался, его ученая жена вернулась с симпозиума из Англии и ничего ему не привезла, Иванченко жене шубу привез, Струмилин — перстень с натуральным рубином, а мне, говорит, хоть бы паршивую дубленку!»

Они смеялись тогда, потом она преспокойно забыла, а он, конечно же, забыть не мог. Боялся всего, что могло стать «паршивой дубленкой» из рук жены: фильма в просмотровом зале, премьеры в театре, путевки в санаторий… Он и ушел от меня потому, что жаждал самоутверждения. Глупо, но, наверно, не мог иначе.

Она села, обняв колени. Полосы лунного света сместились, упали на книги. И опять показалось, что она в чужом доме, в чужой постели.

Как я раньше не поняла этого? Вернуть бы последние годы. Я неправду сказала тогда Олегу, что не хотела бы изменить свою жизнь. Есть годы, которые я изменила бы, если б могла. Но ничего не вернешь. И не изменишь.

46

Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.

Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу — дети, играющие в мяч.

По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки — вдруг это тот же самый, из детства?

Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.

Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами — они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…

Уже много лет все это было ее жизнью, и только в снах пробивались к ней из детства запахи вялых трав и нагретого дикого камня, звон колосьев и тихая нежность к живому. И сейчас она стояла, испытывая непонятное чувство утраты и ожидания чего-то светлого, доброго.

Она вышла из парка, зашагала вдоль улицы, поглядывая на свое отражение в стеклах витрин, как прежде, выбрасывая вперед длинные стройные ноги, и хотя знала, что ничего хорошего произойти не может, чувство ожидания не покидало ее.

С этим чувством, боясь потерять его, вошла в здание исполкома.

В коридорах держался застоявшийся запах табачного дыма. Перед дверью в приемную по жалобам густо сидели на стульях люди, между стульями бегали дети.

С чем пришли эти люди? Кого-то обидели, кого-то привела крайность, а кто-нибудь пришел с желанием урвать сверх положенного. Приходят и такие.

Когда-то он сказал, что я не знаю жизни. «Сверху не все увидишь, жизнь понизу идет». Здесь разве не жизнь? Вот в эту самую приемную приносят свои заботы и нужды люди из жизни.

Шурочка влажной тряпкой вытирала свой стол. Мельком и с неудовольствием — рано! — взглянула на открывшуюся дверь, потом еще раз, бросила тряпку.

— Кира Сергеевна, вы? Вы как — совсем? — Даже поздороваться забыла.

— Здравствуйте, Шурочка. Я — на работу.

Кира Сергеевна подала руку, Шурочка, вспыхнув, быстро — раз-два — прошлась ладонью по юбке, протянула свою, маленькую, холодную.

В приемной никого не было. И не будет, подумала Кира Сергеевна. По крайней мере, ко мне.

Прошла в кабинет, пристроила на вешалке плащ, зонт. Открыла форточку, провела ладонью по столу — ни пылинки. И гвоздички в вазе. Как будто ее ждали. Но никто, конечно, не ждал, просто Шурочка завела такой порядок.

Кира Сергеевна причесалась и почувствовала, что она, наконец, дома. Что бы там ни случалось с ней, она всегда будет приходить сюда, как в свой дом. Она нуждалась в незыблемости этого порядка.

Достала из сумочки банку с черной икрой, нажала кнопку звонка. Сразу появилась Шурочка со своим неизменным блокнотом. И блокнот, и деловая озабоченность на лице, строго сведенные брови — все выражало готовность к работе.

— Почему бы нам не кутнуть в рабочее время? — сказала Кира Сергеевна. — Я угощу вас икрой, вы меня — кофе…

Брови Шурочки разлетелись к вискам, улыбнуться она не решилась, только дернулись губы.

— У меня как-никак еще неделя отпуска, — продолжала Кира Сергеевна, — а потому отложите ваш блокнотик, будем пировать и бездельничать.

Шурочка выпорхнула в приемную, там зажужжала кофемолка, Кира Сергеевна стала открывать банку. Чувство раскованности и свободы охватило ее, хотелось всем делать приятное — почему мы скупимся на доброе слово, улыбку, похвалу, ведь есть люди, для которых в этом — единственная радость! Вот и Шурочка — плевать ей на икру, она дорожит моим отношением, чутка к каждому слову, ловит интонацию, жаждет общения, а мне все некогда…

Потом они ели бутерброды, пили кофе, Шурочка держалась церемонно, изящно подносила к губам чашечку, пила маленькими глотками, без стука возвращала чашку на блюдце. Нет-нет да и взглянет на Киру Сергеевну, видно было, что хочет заговорить, но первой не решается.

— Шурочка, я давно хочу спросить: почему вы с вашим третьим курсом все еще торчите в этой приемной?

Шурочка опустила глаза, поставила на салфетку чашку с блюдечком, аккуратно промокнула салфеткой губы.

— Для меня это только начало. Конечно, я не собираюсь всю жизнь быть секретаршей… даже у вас. — Шурочка улыбнулась, смягчая возможную резкость фразы, — но пока что работа с вами — для меня хорошая школа. Я многому у вас учусь, Кира Сергеевна.

Кира Сергеевна смотрела на ее аккуратно уложенную головку — каждый день заходит в парикмахерскую, когда успевает? — на маленькие белые руки с холеными ногтями и опять старалась представить, какая она дома, в семье — с мужем, двухлетним малышом, с матерью…

— Чему же вы учитесь здесь?

— Ну, как… сразу и не скажешь. Просто вы для меня — идеал современной деловой женщины.

— Вот как? — удивилась Кира Сергеевна. Она ожидала все, что угодно: «учусь работать с людьми» или «учусь отношению к людям», на худой конец, — «учусь порядку в делах», а тут вдруг — «идеал».

— Что же во мне идеального?

— Ничего идеального, в этом все дело. Вы смелая и свободная, не покоряетесь обстоятельствам, построили свою жизнь, как хотели, много отдаете этой жизни, но много и получили от нее.

Ну вот, и она туда же — «много получили». Что толку убеждать ее в обратном? Даже если вывернуть перед ней свою жизнь наизнанку — не поверит. А если поверит, подумает: «У меня будет иначе».

Кира Сергеевна вспомнила, как муж говорил: жизни может научить только жизнь. Он нрав: чтобы понять и поверить, надо прожить.

— Как ни лестны ваши слова, Шурочка, в них мало истины. Хочу, чтобы вы запомнили: ничто не дается даром, одно делается всегда за счет другого; если человек многое получает в одном, то не меньше теряет в другом.

— По закону сохранения энергии? — засмеялась Шурочка.

— И сохранения справедливости, — добавила Кира Сергеевна. Подумала: для нее это — лишь формула, шутка, за которой ничего нет.

Кира Сергеевна колебалась, закурить ли при Шурочке или потерпеть, она боялась, что теперь, в роли «идеала» будет чувствовать себя связанно, будет стараться выглядеть благопристойно, как образец на выставке.

А, чепуха, решила она и закурила.

— В одном я по-настоящему счастливый человек — в работе. Тут мне действительно везет.

Шурочка посмотрела в пустую чашку, сказала: