Выключила свет, сидела в темноте, прислушивалась к звукам дома. Где-то плакал ребенок, наверху без конца прокручивали одну и ту же крикливую песенку, журчала в ванной вода. Вот так она и будет теперь прислушиваться к его шагам, всматриваться в постаревшее лицо, терзаться своей непонятной виной. Если его нет дома, смотреть на часы, ждать, чтоб пришел, и думать: он там, у нее. А когда придет, ловить запах чужих духов, чужого дома, бояться, что вот откроется дверь и в светлом проеме возникнет его фигура, — бояться и желать этого…

Так нельзя, надо что-то делать. Если не видеть его, может, станет легче. Самый простой выход — разменять квартиру. Но потом она подумала: наверно, для этого нужно развестись.

Представила себе — ладно, пусть не суд, а загс, который в ее подчинении. Сенсация на весь город.

Что за проклятие — жить на виду!

Развод отпадал — она понимала это с самого начала.

Должно быть, и он понимал, что развод — не выход для них.

Вдруг она подумала: ему тяжело потому, что он любит другую женщину и не может на ней жениться. Потому что знает: на развод я не пойду, не могу пойти. Выходит, я связала его. Я, всю жизнь твердившая о свободе, не могу эту свободу ему дать!

Но ведь он знает меня и знал, на что идет. Где же выход?

Получался заколдованный круг, из которого она не могла вырваться.

Накинула шарф и, прихватив сигареты, опять пошла на балкон. На перила длинного балкона падала широкая полоса света. Из его окна. Вот и она исчезла — он лег спать.

Она долго курила, смотрела на залитый огнями город. Вспомнила, как Олейниченко тогда сказал: «Я причастен к тому, что в новых домах зажглись огни».

Густо вспыхивали окна соседнего дома. Голубовато светились этажи больницы. Кира Сергеевна подумала, что и она помогла засветиться каким-то огням. Только свои погасила.

36

Девушка заглядывала в бумажку, называла цифры: столько-то правонарушений, первичных и повторных приводов… Лишено родительских прав… Помещено в интернаты…

Так говорит, как будто гордится этими цифрами, подумала Кира Сергеевна.

Милицейская форма сидела на девушке ловко, узкие погоны подчеркивали четкий рисунок плеч, на голове не по-современному уложены тугие косы, и она все время притрагивалась к ним сзади, словно проверяла, тут ли они.

А потом уже без бумажки, по-домашнему просто рассказывала про Колю Емельянова, который опять бродяжничает, ночует в подвалах, курит в свои двенадцать лет, как взрослый, деньги, что мать оставляет, тратит в три дня, а после собирает по городу и сдает бутылки.

— Я смотрю дневник, а там за всю неделю — ни одной отмотки. «Прогулял?» — спрашиваю. «Ага, — говорит, — только ты не бойся, как мать приедет, я догоню».

Голос у девушки мелодичный, гибкий. Наверно, она поет, решила Кира Сергеевна.

— Он хороший, добрый. Осенью ежа нашел, за пазухой носил, чтоб не замерз…

Потом члены комиссии задавали девушке вопросы. Пенсионер-общественник строго спросил:

— Какую работу вы, как инспектор детской комнаты, проводили с родителями несовершеннолетнего Емельянова Николая?

Девушка привычно поднесла руку к косам и сказала, что отца у Коли нет, с матерью проводились беседы.

Общественник не унимался, ответ его не удовлетворил, и он пытался выяснить, какого характера проводились беседы.

Почему-то молоденькая девушка должна проводить работу с родителями, воспитывать их и их детей, заглядывать в дневники, искать подход… Может, у нее своих-то детей пока нет, может, она и не замужем… Со студенческой скамьи… А должна.

Кира Сергеевна вздохнула, придвинула папку с наклейкой «Комиссия по делам несовершеннолетних». Открыла.

Заседали уже третий час. Слушали жэки, участковых, школы… Кира Сергеевна проставляла в списке «птички».

Кого мы только не слушаем на комиссии! Кто только не отвечает за воспитание детей! Все, кроме родителей.

Пригласить бы сюда эту Емельянову и спросить: как она дошла до жизни такой, что сын бродяжничает?

Впрочем, приглашали. Опять сказала бы то же самое: «И ругаю, и бью, и плачу, а толку нет».

Мать Коли работает проводником, по трое суток не бывает дома. В промежутках между рейсами ругает, бьет, плачет. И опять уезжает.

Однобокая, неблагополучная семья. Без отца. А если б был отец, что изменилось бы? Колю пороли бы не в две, а в четыре руки. И что такое «благополучная семья?» Та, где есть бабушки? Где отцы могут обеспечить прожиточный минимум? Где мать может заниматься детьми? Но где набраться на всех детей бабушек и высокооплачиваемых отцов?

Кира Сергеевна удивилась, что лезут сейчас все эти мысли. У нее разболелась голова, она достала в сумочке таблетку.

Выступали члены комиссии.

Как обычно, критиковали учителей, которые «не смогли», «не сумели», «недоработали». Говорили о продленках и школах полного дня.

Круглосуточные детсады, группы продленного дня, теперь вот появились школы полного дня… Зачем? Изгонять ребенка из семьи — зачем? Освобождать родителей от детей — зачем? Освободить женщину от кухни, стирки, уборки — понятно и разумно. Но зачем — от детей? Ради работы, вклада в общее дело? Разве дети — не самый ценный вклад в общее дело?

В войну, после войны женщины работали много и трудно. Кира Сергеевна помнила, как мать, вернувшись из школы, переодевалась, уезжала перебирать картофель или грузить уголь. Это называлось трудовым фронтом. Это было необходимо. Но сейчас-то?

Освобождать женщину надо не от детей, а для детей!

В зале было душно, никто не догадался открыть фрамуги. Голова все болела, от насухо проглоченной таблетки горчило в горле, Кира Сергеевна потянулась к графину, налила воды. Секретарь комиссии странно посмотрел на нее, опять уткнулся в протокол, стал писать.

А члены комиссии все говорили, говорили… О патриотическом воспитании, о встречах школьников с ветеранами войны и передовиками производства, о профилактике правонарушений…

Как не понимают, что надо не об этом? Как сама я этого не понимала? Давайте освобождать женщину-мать для детей — это и есть самая надежная профилактика! Чтобы не электронная няня, а живой голос матери пел колыбельную! Чтобы не только по телевизору, а из уст матери ребенок слышал вечернюю сказку! Чтобы не вешать ребенку на шею ключик от родного пустого дома, где никого нет! Надо вернуть детям домашнее детство!

Но неизвестно, захотят ли этого сами женщины. Кира Сергеевна вспомнила, как заведующая горздравом сказала недавно: «Современной женщине нужна полноценная жизнь». Выходит, быть с детьми — значит, жить неполноценно. И мы бежим, теряя и опрокидывая все, что мешает. Где-то там, за спиной, остаются дети. Попробуй останови! Дети все чаще становятся обузой, деталью скучного быта, и женщины не хотят детей…

Члены комиссии молча смотрели на нее. Уже все высказались, надо было закрывать заседание, Кира Сергеевна понимала это, но словно оцепенела, была придавлена мыслью — мы делаем не то! Хотелось встать, крикнуть в зал: «Погодите, остановитесь, послушайте, мы делаем не то!»

Опять вспомнила альбом «Ступени жизни». Строгую комсомолку Киру на фотографии. Если б сказать той комсомолке: «Через много лет, когда все главное будет позади, ты поймешь, что с самого начала жила не так» — разве она поверила бы? Разве захотела бы построить свою жизнь иначе?

Секретарь комиссии тронул ее руку. Она увидела зал и бледные пятна лиц, обращенных к ней.

— Спасибо, товарищи, все свободны.

Расходились тихо и оглядывались на нее. Ушел секретарь со своими бумагами. Она все сидела, думала о себе, о семье. Благополучная семья. С бабушкой и высокооплачиваемым отцом.

Ирина сказала как-то: «Что — бабушка? Ребенку нужна мать». А я не пела ей колыбельной, не баловала сказкой — не до того. Хотела состояться как личность. Бежала к празднику труда.

Вспомнила, как слепнущая мать просила: «Кира, почитай мне газету». Мать любила статьи на темы морали. И все было некогда. Все обещала: «Вот подготовлюсь к докладу», «Вот проведу семинар», «Вот закончу проверку»… Всю жизнь было некогда.