Пахать пора!

                       Вчера весенний ливень

прошелся по распахнутой земле.

Землей зеленой пахнет в блиндаже.

А мы сидим — и локти на столе,

и гром над головами,

                                     визг тоскливый.

Атаки ждем.

                     Пахать пора уже!

Глянь в стереотрубу на это поле,

сквозь дымку испарений, вон туда.

Там стонет чернозем, шипит от боли,

там ползают противники труда.

Их привели отнять у нас свободу

и поле, где пахали мы с утра,

и зелень,

               землю,

                            наши хлеб и воду.

«Готов, товарищ?»

— «Эх, пахать пора!»

Постой!

Как раз команда: «Выходи!»

Зовут, пошли!

                       Окопы опустели.

Уже передают сигнал, пора!

«Пора! Пора!»

                         Волнение в груди.

Рассыпались по полю, полетели,

и спинам жарко с самого утра.

Ползти…

             На поле плуг забытый…

                                                     Друга

перевязать и положить у плуга.

Свист пуль перескочить,

                                            упасть на грудь,

опять вперед —

                             всё полем тем бескрайним,

и пулемет, как плуг, держать,

                                                     и в путь —

туда,

            где самолет стрижет комбайном.

Шинель отбросить в сторону —

                                                     жара!

Опять бежать, спешить.

                                          Пахать пора!..

Идти к домам,

                           к родным своим порогам,

стрелять в фашистов,

                                       помнить до конца:

взята деревня!

                          Впереди дорога,

и вновь идти от милого крыльца.

Так мы освобождаем наше поле,

родную пашню,

                            дом,

                                  свою весну.

В атаку ходим, пахари,

                                       на воле,

чтоб жить,

не быть у нечисти в плену.

А поле, где у нас хлеба росли, —

любой покос и пастбище любое,

любой комок исхоженной земли,

где мы себе бессмертье обрели,—

теперь мы называем полем боя.

Я жалею девушку Полю.

                                         Жалею

за любовь осторожную:

                                         «Чтоб не в плену б».

За:

       «Мы мало знакомы»,

                                          «не знаю»,

                                                            «не смею»…

За ладонь, отделившую губы от губ.

Вам казался он:

                           летом —

                                            слишком двадцатилетним

осенью —

                 рыжим, как листва на опушке,

зимою

                ходит слишком в летнем,

а весною —

                       были веснушки.

А когда он поднял автомат, —

                                                    вы слышите? —

когда он вышел,

                            дерзкий,

                                           такой, как в школе,

вы на фронт

                      прислали ему платок вышитый,

вышив:

               «Моему Коле!»

У нас у всех

                         были платки поименные, —

но ведь мы не могли узнать

                                                 двадцатью зимами,

что когда

                 на войну уходят

                                             безнадежно влюбленные

назад приходят

                               любимыми.

Это всё пустяки, Николай,

                                                   если б не плакали.

Но живые

                  никак представить не могут:

как это, когда пулеметы такали,

не встать,

                  не услышать тревогу?

Белым пятном

                          на снегу

                                             выделяться,

руки не перележать и встать не силиться,

не видеть,

                  как чернильные пятна

                                                        повыступали на пальцах,

не обрадоваться,

                                 что веснушки сошли с лица?!

Я бы всем запретил охать.

Губы сжав — живи!

                                    Плакать нельзя!

Не позволю в своем присутствии плохо

отзываться о жизни,

                                     за которую гибли друзья.

Николай!

С каждым годом

                               он будет моложе меня,

                                                                        заметней

постараются годы

                                  мою беспечность стереть.

Он

      останется

                           слишком двадцатилетним,

слишком юным,

                             для того чтобы дальше стареть.

И хотя я сам видел,

                                   как вьюжный ветер, воя,

волосы рыжие

                          на кулаки наматывал,

невозможно отвыкнуть

                                         от товарища и провожатого,

как нельзя отказаться

                                        от движения вместе с землею.

Мы суровеем,

друзьям улыбаемся сжатыми ртами,

мы не пишем записочек девочкам,

                                                                не поджидаем ответа..

А если бы в марте,

                                     тогда,

                                                  мы поменялись местами,

он

       сейчас

                      обо мне написал бы

                                                            вот это.