Во время спуска рядом укрепленный факел отнесли в сторону, чтобы татары ничего не заметили, и с замирающим сердцем Василий перекинул свое тело через край стены. Склон горы, на который он спустился, был чрезвычайно крутым, и, спускаясь, он не удержался, покатился, остановившись в самом низу. Ночь была полна звуков человеческого горя, скорби, торжества силы, так что его спуск прошел незамеченным. К своему удивлению, он не увидел на улицах празднующих татар, должных упиваться своей победой, грабить и предаваться оргиям. Наоборот, по улице, освещенной лишь отблесками пожара, бушевавшего на Подоле, скрытно, без факелов, прошел большой отряд татар. Все они были в полном боевом облачении, и Василий насторожился, почувствовав: что-то басурманы затевают. Хорошо было бы незамедлительно вернуться в замок и сообщить воеводе об увиденном, но неизвестно, как тот отнесся бы к тому, что Василий самовольно покинул пост.
Василий продолжил путь, стараясь не выходить на освещенные участки, и наконец добрался до дома Киракоса. Входная дверь была выломана, большой двухэтажный дом оказался пуст. Было видно, что степняки в нем похозяйничали и вряд ли там теперь пригодилась бы его помощь, но он вошел в дом. В зале лежали посеченные тела мужчин и женщин семейства Киракоса, сражавшихся до последнего.
«Если бы они проявили храбрость на городских стенах, а не защищая свое жилище, как и многие другие подобные им, то, может, татары и не смогли бы войти в город», — подумал Василий. Собранное для защиты города ополчение оказалось малочисленным и плохо вооруженным. Многие остались в своих жилищах, рассчитывая, что за них будут сражаться другие, но этим не сохранили ни свои жилища, ни жизни, свою и близких.
Василий нашел возле образа Божьей Матери с младенцем огарок свечи, зажег при помощи кресала и начал осмотривать тела убитых, боясь обнаружить тело Прасковьи. В дальней комнате он нашел растерзанные тела младших дочерей Киракоса, над которыми татары поглумились, но тела Прасковьи нигде не было, и это внушало ему хоть небольшую, но надежду.
«Проникнуть дальше в город и отыскать среди тысяч пленных Прасковью, помочь ей?» Это было неисполнимо: проще было найти иголку в стогу сена. К тому же это было смертельно опасно.
Пожар, начавшийся на Подоле, в районе Житнего торга, набирал все большую силу, так что вряд ли татары остались в городе, поэтому Василий решил рискнуть. Но только он собрался выйти из дома, как новый отряд татар появился на улице и расположился неподалеку. Василий понял, что попал в ловушку, так как все окна дома и двери выходили на улицу и оказаться там было подобно самоубийству.
Он лихорадочно обдумывал все возможные варианты, но ничего спасительного не приходило в голову. «Пытаться сейчас выбраться равносильно смерти от татарских сабель; оставаться здесь, если даже меня не обнаружат татары, — значит, подвергнуться другой опасности — утром воевода, обнаружив мое отсутствие и узнав о самоуправстве, разгневается. А наказание во время войны одно — смерть!» Но ему ничего не оставалось, кроме как ждать, что уготовила ему судьба, и молиться Богу.
Не успели куранты на башне, обращенной к Подолу, пробить шесть часов, как вздрогнула земля от сильного взрыва у Воеводских ворот. Ночью татары смогли незаметно подложить пороховые заряды под ворота. То ли охрана башни не заметила приготовлений татар, то ли ее уничтожили ночью умелые татарские лучники — это останется тайной, но мощный пороховой заряд сработал, взрыв повредил башню, и ворота распахнулись. Через них хлынули толпы татарских воинов, сметая все на своем пути. Пушки, стоявшие на башнях, оказались бесполезными против врага, попавшего внутрь крепости. Воевода бросил все имеющиеся силы, пытаясь вытеснить врага, но в это время татары начали штурм со стороны Драбских ворот. Они умело сбивали стрелами уже немногочисленных защитников башен и стен. При помощи штурмовых лестниц добравшись по крутым склонам холма к стенам, татары затем пускали в ход веревки с крюками. Появление врага внутри замковых укреплений посеяло панику, а воевода не успел наладить должную оборону с обеих сторон, и вскоре замок пал. Тучный воевода Ходкевич, его семья, бояре со своими семьями, которые здесь укрывались, были пленены и позже оказались в толпе пленных с тесно охватывающими шеи ремнями.
Ограбив замок, татары его подожгли. Великое множество пленных, взятых в Киеве и его окрестностях, татары погнали на юг. Теперь для них было главным как можно быстрее добраться до степи, чтобы затем доставить добытый «ясир» в Кафу для продажи.
Василий вышел из дома Киракоса, послужившего усыпальницей для всего его рода. Город горел, пожар объединил в единое целое Верхний город, Нижний, Подол, Куреневку. Столб дыма поднимался со стороны Печерского монастыря, горел замок на горе, символ литовского могущества. Из огня, словно прощаясь, пробили в последний раз куранты. Казалось, все живое покинуло этот древний город, помнивший времена своего могущества, когда великие византийские императоры и европейские короли считали за честь породниться с великокняжим домом, правившим единым государством. Объятые огнем, скорбно стояли церкви, уже лишенные золота своих куполов, с разграбленными, оскверненными алтарями. В домах, пожираемых огнем, лежало множество незахороненных трупов. Тучи воронья слетались в покинутый город на трапезу, пожалованную им посреди суровой зимы.
Василий остро ощутил свою вину: не уберег жену, не сообщил воеводе о ночных приготовлениях татар. И вот свершились пророчества апокалипсиса — в этом древнем городе и в его, Василия, жизни. Внезапно сквозь шум расползающегося огня, треск догорающих стропил и крыш до него донеслось конское ржание. Кто-то, невзирая на бушующий пожар, пробивался сюда, больно стегая испуганную лошадь, принуждая ее преступить через страх огня, переданный с кровью от предков.
Осторожность заставила Василия опять спрятаться в доме. Он выглянул из окна и увидел молодого татарина верхом на лошади, а к ее седлу привязана уздечка второй лошади, на которой сидела женщина. И тут он не поверил своим глазам — это была Прасковья, перепуганная, замерзшая, в порванном тулупе и чужом черном платке, но живая и невредимая.
Прасковья сказала что-то на незнакомом татарину языке и указала на дом Киракоса. Татарин спешился, за ним Прасковья. Они привязали лошадей и зашли в дом. Это показалось очень странным Василию — он решил пока не выказывать своего присутствия. Было похоже, что татарин и Прасковья друг друга знают и вернулись с какой-то определенной целью.
Беата была легко одета и страдала от холода. Таких, как она, было много — полураздетых и посиневших от холода, передвигавшихся с трудом. Но пленник нужен живым, здоровым, иначе его не продашь, и вскоре татары привезли целый воз самой разной одежды, собранной в городе. Прасковье достались тулуп и теплый платок. Пленники не понимали, что происходит, но вскоре густой черный дым, показавшийся над замком, сообщил, что его защитников постигла горестная судьба. Стали прибывать новые партии пленных, и в одной из них она увидела воеводу Ходкевича, связанного за шею одним ремнем со своей женой. Воевода был растерян, убит горем и, шевеля губами, про себя читал молитву. Беате вспомнилась казнь князя Олельковича и надменный вид воеводы, властвующего над жизнью и смертью подданных. Теперь его жизнь и жизнь его семьи зависела от прихотей басурманина. Пленных было многие тысячи, и первые партии, растянувшись узкой цепочкой на сотни метров, уже отправились в путь, в далекую неволю. Беата с напарницей, которая до сих пор не пришла в себя и не проронила ни слова, попали в следующую партию. Под ремнями, попарно соединявшими за шеи пленников числом более сотни, была пропущена длинная веревка, которая крепилась к седлу едущего впереди всадника-татарина, а конец ее находился у замыкающего всадника. По обе стороны колонны пленников следовали верховые, зорко охранявшие ее. Передний всадник что-то крикнул по-тататарски, очевидно очень смешное, потому что ближайшие татары чуть не покатились со смеху, и стегнул свою лошадь. Темп передвижения был выбран очень быстрый, но пленникам пришлось подстраиваться под него, так как они знали, что тормозящих движение колонны ожидает смерть. Беата, пока находилась в толпе пленных, наслушалась рассказов о том, что их ждут ежедневные многокилометровые переходы с редкими остановками на отдых. Кормить их будут сырой крупой, замоченной в воде, и чувство голода будет преследовать всю дорогу, так что в конце пути многие будут готовы есть и падаль. Но самое страшное — это переход через кипчакские безводные степи, где путь подобных караванов на каждом шагу был отмечен костями погибших.