1918
Плен*
1. Ангел благовествующий
Прежде
Мление сладкое,
Лихорадка барабанной дроби, —
Зрачок расширенный,
Залетавшегося аэроплана дыханье,
Когда вихревые складки
В радужной одежде
Вращались перед изумленным оком
(Белоризцы при Иисусовом гробе
Вещают: «Кого ищете?»
А мироносицы в радостном страхе обе
Стоят уже не нищие).
И в розово-огненном ветре
Еле
Видны, как в нежном кровь теле,
Крылья летящей победы.
Лука, брошенная отрочьим боком,
Неведомого еще Ганимеда
И орла,
Похитителя и похищаемого вместе
(Тепло разливается молочно по жилам немой
невесте),
И не голос, —
Тончайшей златопыли эфир,
Равный стенобитным силам,
Протрепещет в сердце: вперед!
«Зри мир!
Черед
Близится
С якоря
Взвиться
Летучим воображения кораблям.
Сев
Пахаря,
Взлетев,
Дождится
Нездешним полям».
Иезекиилево колесо —
Его лицо!
Иезекиилево колесо —
Благовестив!
Вращаясь, все соединяет
И лица все напоминает,
Хотя и видится оно,
Всегда одно.
Тут и родные, милые черты,
Что носишь ты,
И беглый взгляд едущей в Царское дамы,
И лик Антиноя,
И другое,
Что, быть может, глядит из Эрмитажной рамы,
Все, где спит
Тайны шелест,
Где прелесть
Таинственного, милого искусства
Жива…
Крутится искряной розой Адонисова бока,
Высокого вестник рока,
Расплавленного вестник чувства,
Гавриил.
Твои свиданья, вдохновенье,
Златисты и легки они,
Но благовестное виденье
Прилежные исполнит дни.
Рукою радостной завеса
Отдернута с твоей души…
Психея, мотылек без веса,
В звенящей слушает тиши.
Боже, двух жизней мало,
Чтобы все исполнить.
Двух, трех, четырех.
Какую вспахать пашню,
Какую собрать жатву.
Но это радостно, а не страшно…
Только бы положить начало,
Только бы Бог сберег!
Бац!
По морде смазали грязной тряпкой,
Отняли хлеб, свет, тепло, мясо,
Молоко, мыло, бумагу, книги,
Одежду, сапоги, одеяло, масло,
Керосин, свечи, соль, сахар,
Табак, спички, кашу, —
Все,
И сказали:
«Живи и будь свободен!»
Бац!
Заперли в клетку, в казармы,
В богадельню, в сумасшедший дом,
Тоску и ненависть посеяв…
Не твой ли идеал осуществляется, Аракчеев?
«Живи и будь свободен!»
Бац!
Плитой придавили грудь,
Самый воздух сделался другим,
Чем бывало,
Чем в хорошие дни…
Когда мир рвотой томим,
Во рту, в голове перегарная муть,
Тусклы фонарей огни,
С неба, с земли грязь,
И мразь,
Слякоть,
Хочется бить кого-то и плакать, —
Тогда может присниться такое правленье,
Но разве возможно оно
В чуть сносный день,
При малейшем солнце,
При легчайшем ветерке с моря,
Несущем весну?
Затоптанные
Даже не сапогами,
Не лаптями,
А краденными с чужой ноги ботинками,
Живем свободные,
Дрожим у нетопленной печи
(Вдохновенье).
Ходим впотьмах к таким же дрожащим друзьям.
Их так мало, —
Едим отбросы, жадно косясь на чужой кусок.
Туп ум,
Не слышит уже ударов.
Нет ни битв, ни пожаров.
Подлые выстрелы,
Серая ненависть,
Тяжкая жизнь подпольная
Червей нерожденных.
Разве и вправду
Навоз мы,
К<а>к говорит навозная куча
(Даже выдохшаяся, простывшая),
Нас завалившая?
Нет.
Задавленные, испуганные,
Растерянные, может быть, подлые, —
Но мы — люди,
И потому это — только сон
(Боже, двухлетний сон)
Потому не навек
Отлетел от меня
Ангел благовествующий.
Жду его,
Думая о чуде.
Я человек,
И в каждом солнце:
Великопостно русском,
Мартовской розою кроющем
Купола и купеческие до́мы,
Итальянском рукодельном солнце,
Разделяющем, к<а>к Челлини,
Ветку от ветки,
Жилку от жилки,
Парижском, грязном, заплаканном солнце,
Ванильном солнце Александрии,
Среди лиловых туманов
И песков марева
Антично маячащем,
В ветренном, ветренном
Солнце Нью-Йорка,
Будто глядит на постройки,
На рабочих
Молодая мильярдерша хозяйка,
В зимнем Онегинском солнце,
Что косо било
В стекла «Альбера»,
И острое жало
Вина и любви
Ломалось в луче
(Помните?)
И в том небывалом,
Немного в Чикаго сделанном,
Что гуляет на твоих страницах,
В высоких дамских сапожках,
То по литовским полям,
То по американским улицам,
То по утренним, подозрительным комнатам,
То по серым китайским глазам,
Капризном, земном,
Лукавом, иногда вверх ногами
(И рейнвейн не прольется?)
Солнце, —
Я вижу,
Что вернется
Крылатый блеск,
И голос, и трепет,
И снова трех жизней окажется мало,
И сладким отчаяньем замрет сердце,
А ангел твердит: «Пора!
Срок твой не так уж долог!
Спеши, спеши!
Разве не радостен скрип пера
В заревой тиши,
Как уколы винных иголок!»
И сон пройдет,
И мир придет,
Перекрестись, протри глаза!
Как воздух чист,
Как зелен лист,
Хотя была и не гроза!
Снова небо голубыми обоями оклеено,
Снова поют петухи,
Снова можно откупорить вино с Рейна
И не за триста рублей купить духи.
И не знаешь, что делать:
Писать,
Гулять,
Любить,
Покупать,
Пить,
Просто смотреть,
Дышать,
И жить, жить!
Тогда свободно, безо всякого груза,
Сладко свяжем узел
И свободно (понимаете: свободно) пойдем
В горячие, содержимые частным лицом,
Свободным,
Наживающим двести тысяч в год
(Тогда это будут огромные деньги),
Бани.
Словом довольно гадким
Стихи кончаю я,
Подвергался стольким нападкам
За это слово я.
Не смею прекословить,
Неловок, может быть, я,
Но это было давно ведь,
С тех пор изменился я.
В этом убедится всякий беспристрастный читатель.
Притом есть английское
(на французском языке) motto[106],
Которое можно видеть
На любом портсигаре, подвязках и мыле:
«Honny soit qui mal y pense».